Через много лет Генрих Алтунян привёл меня в здание КГБ на Владимирской — к новому председателю генералу Марчуку в надежде, что он поможет вернуть наши семейные коллекции. Это был первый этаж, а камеры, где погибал Гелий, были под ним — в подвале, и мне казалось, что у меня горят подошвы, что я иду по его запёкшейся крови — ещё и дорожка на полу была красная.
Конечно, следователи тут же начали больного шантажировать, как это делали всегда: в Чистопольской политической тюрьме так шантажировали тяжело больного Виктора Некипелова. «Вообще-то наши тюремные врачи вполне квалифицированны, вы получаете всю необходимую медицинскую помощь, но, если вы ей не доверяете, хотите других врачей — пожалуйста, пишите покаяние и сами поедете, куда хотите».
Эту пытку, эту последнюю борьбу умирающий, раздираемый болями Гелий выносил девять месяцев. Потом, уже полуслепой и парализованный — процесс распространения метастаз по всему организму шёл очень быстро, согласился подписать какую-то подсунутую гебистами отвратительную бумажку, был помилован (как можно помиловать человека неосуждённого, то есть невинного?), освобождён и перевезён в вольную больницу.
Логично, и все-таки вам очень не хотелось бы, чтобы политический заключенный издох под следствием.
— Да, не хотелось бы.
— Так как же лечить его, как же ему не дать издохнуть?
— Переводить вас в обычную больницу и содержать там под стражей мы не можем. Значит, будут к а к — т о лечить здесь.
— Об этом уже говорено: трупик.
— Есть, Гелий Иванович, единственный вариант.
Может быть, еще не поздно, хотя дело почти окончено и сейчас это труднее, не знаю, пойдет ли на это начальство.
— Опять же — чистосердечное раскаяние?
— Да.
— Так сказать, под медицинской пыткой? Выкручивание рук, да еще к тому же больных?
— Ну-ну-ну, что вы себе позволяете?
— Называю вещи своими именами, следователь Слобоженюк.
— Не хочу даже слышать такого.
<…>
«Смотрите, Гелий Иванович, как бы вы не передумали, когда это будет хуже».
— Вы имеете в виду, что мне станет еще хуже?
«Ну, Гелий Иванович, все может быть».
Но было уже поздно. Когда диагноз был, наконец, верно поставлен, операцию делать было уже бессмысленно: метастазы были уже повсюду. Через три месяца Гелий умер.
«Положение не улучшается только из-за того, что после удаления опухоли на месте операции остались рубцы, сжимающие спинной мозг. Отсюда — паралич».
<…>
«Что вы, совершенно не нужно, так как опухоль доброкачественная».
Украинское КГБ считало, что добилось большого успеха. И бумажка Снегирёвым была подписана, опубликована уже не только в «Вечернем Киеве», но и в «Литературной газете» и мне о ней в письме в тюрьму упоминает Игорь Александрович Сац. И умер он всё-таки не в здании КГБ, что было бы не совсем удобно. Но на самом деле и в этой последней борьбе победил всё-таки Гелий Снегирёв. В свои последние три месяца в Октябрьской больнице он успел, смог надиктовать жене записки о своём умирании в тюремной камере. Эти записки, «Как на духу…», напечатанные вскоре в журнале «Континент», вместе с его «Романом-доносом» составили, вероятно, самый чудовищный по своей выразительности памятник коммунистическому режиму, его демагогической, античеловеческой идеологии и кровавой на деле природе.
Известный украинский писатель, не побоявшийся всё потерять, ставший председателем Украинской Хельсинкской группы и отсидевший за это семь лет в лагерях Мыкола Руденко назвал Гелия национальным героем Украины. Но к тому же Гелий Снегирёв — великий, вероятно, один из самых трагических русских писателей и неотделимая часть такой же трагической советской истории. Году в 77-ом Игорь Александрович Сац в одном из писем мне в тюрьму написал, что в «Литературной газете» появилась статья какого-то киевского литератора Гелия Снегирева о Некрасове, и, вероятно, ее автор — редкий мерзавец. Сац не был знаком со Снегиревым, ничего не знал, что подпись под этой написанной в КГБ статьей получена у умирающего, а я не успел ему все это рассказать. Но, собственно говоря, от меня с первых же дней ареста требовали того же, ради чего убили Снегирева.
В 1987 году мне пришлось писать некролог Виктору Некрасову для газеты «Русская мысль». Не могу забыть, как трудно мне было заставить себя избегнуть напоминания уже покойному Виктору Платоновичу о том, что он посмел назвать Гелия человеком не очень сильным, «не из стали», да ещё дважды — и в некрологе, и в предисловии к тюремным запискам «Как на духу…» Но теперь можно заметить, что сам Некрасов, стоявший «у смерти на краю» в Сталинграде и я в своих непростых тюрьмах и близко не испытали той смертной муки в которой погибал Гелий Снегирёв, а потому неизвестно, как бы вели себя на его месте.
- Легкой жизни он просил у Бога
- Легкой смерти надо бы просить
Такие это два разные писатели и приятели, и мои киевские знакомые.
Свободное копирование
