Гелий Снегирёв - 4

А Некрасов, из-за которого и началось всё это, в тех интервью зарубежным радиостанциям, которые он бесконечно давал после обыска, не стал упоминать о тяжело боровшемся Снегирёве, даже на улице старался к нему не подходить. Может быть, потому, что считал, что только ухудшит его положение, но, может быть, считая, что тот уже пишет требуемую от него статью. Так или иначе, но Гелий лишился поддержки своего старшего друга, ради которого он рисковал своим положением. В эти месяцы Виктор Платонович, вопрос об отъезде которого был уже решён, да и не могло быть с ним никакого другого решения, разве только запугиванием, мог и, на мой взгляд, должен был жёстко поддержать Снегирёва, показать КГБ, что, уехав, о нём не забудет и постоянно будет о нём говорить, напоминать всему миру, создавать ему хоть какую-то защитную известность.

Некрасов не сделал этого ни в Киеве, ни уже потом, в Париже. Даже уже напечатав в «Континенте» тайком написанную Снегирёвым повесть «Мама моя, мама» об уничтоженном НКВД украинском национальном движении 30-х годов. И эта повесть, и сам факт её публикации в эмигрантском издании делал Снегирёва — его друга, столько вынесшего ради него, — заведомым объектом репрессий в Советском Союзе. Зарубежная европейская известность может быть могла бы спасти Снегирёва, защитить его, на что он и надеялся, но Некрасов, постоянно выступая по радио «Свобода», да и во многих других местах, очень редко и почти сквозь зубы упоминал Снегирёва.

В партии я 21 год, с марта 1953 г. Взысканий не имел. С 16 лет тружусь и живу сво­ими заработками (покойные родители мои — выходцы из бедняков). В парторганизации студии Укркинохроники я 16 лет, из них 6 лет избирался членом партбюро. За время твор­ческой работы, литераторской и кинорежиссёрской, мной написаны и опубликованы повести, рассказы и очерки о героях нашей советской действительности, сняты и вы­пущены кинофильмы и киножурналы на самые ответственные и важные партийные темы: «Председатель колхоза», «Коммунисты одного села», «Рабочие династии», «Партбилет», «Дорогами дружбы народов» и другие. Киноленты эти получили высокую оценку зри­телей и партийной прессы. Я постоянно веду агитационно-пропагандистскую работу, выступаю с лекциями и беседами о воплощении политики партии в литературе и искус­стве, а также по телевидению с рассказами о новейших достижениях литературы и кино.

Неужели же моё честное служение партии и народу литературными и кинематографическими произведениями может быть перечёркнуто несколькими случайно оказавшимися у меня бумажками нежелательного содержания?

Или тем, что меня связывала дружба с писателем, подвергшимся пусть даже самой резкой партийной критике?

Прошу Киевский Горком КП Украины восстановить меня в рядах КПСС.

Г. Снегирёв

8 апреля 1974 г.

г. Киев

Тем временем Гелий, желая восстановления в КПСС, но уже разорвав все свои советские связи, отовсюду выгнанный, прячет в разных домах свой поразительный и почти законченный «Роман-донос» и решает уже открыто, вслух сказать то, что много лет говаривалось тайком. Он начинает писать и распространять «Открытые письма» советскому правительству и президенту США, ему удаётся собрать, наконец, собственную пресс-конференцию, и он перед западными телекамерами отказывается от советского гражданства.

Великая Октябрьская социалистическая революция создала политические, эконо­мические и социальные условия для развития науки, культуры и просвещения в нашей стране. Победа социализма в СССР обеспечила неуклонный рост материального бла­госостояния и культурного уровня народа. За короткий исторический период во всех сферах духовной жизни советского общества утвердилась новая идеология. Под руко­водством Коммунистической партии Советского Союза успешно решается задание формирования нового человека — строителя коммунизма. Большая роль в воспитании нового поколения отводится литературному творчеству.

I Строительство коммунизма в нашей стране, неуклонный рост продуктивных сил и научно-технический прогресс настойчиво требуют всестороннего развития нашего на­рода. Уделяя огромное внимание небывало возросшей и непрерывно растущей сознательности широких масс советского народа, с целью соблюдения вышеизложен­ного обращаю внимание на следующее обстоятельство.

Величайшим актом заботы Правительства о безопасности своих граждан, об отсут­ствии у них вредных заблуждений является обыск, производимый на месте жительства гражданина сотрудниками Органов Государственной Бдительности с предъявлением по­становления о производстве такового. Однако, подобные государственного масштаба обыски производятся крайне редко и выборочно, не охватывая всего поголовно насе­ления страны. Факт же обыска у того или иного гражданина представляется самому обыскиваемому и его знакомым чем-то необычным и пугает гражданина так, будто его уже пришли арестовывать, а знакомые гражданина перестают ходить к нему в гости и | даже шарахаются от него на улице. Такое явление следует считать ненормальным.

С целью ещё большего повышения заботы Правительства о своих гражданах, о нераспространении среди них вредоносных взглядов, предлагаю превратить обыск в обычный повседневный акт, привычный как для обыскиваемого, так и для его знакомых.

С этой целью провести в жизнь ряд мероприятий.

В этом был тоже некий (и опять ошибочный) расчёт. Гелий не хочет закончить жизнь самоубийством или в тюремной камере. Он надеется, что приобретённая теперь им самим зарубежная известность защитит его, как защитила Некрасова. Но известность и репутация теперь уже открытого борца с советской властью не создаются за несколько месяцев. Без лишних размышлений Снегирёва сразу же арестовывают, и начинается последний год его жизни — год смертной муки.

Ах, дорогая моя, теперь я уже и сам не пойму, всерьёз или нет. Теперь мне часто кажется, что я посещал эти горкомы, обкомы и парткомиссии, как брал, журналистом будучи, интервью для своих писаний. Теперь мне часто кажет­ся, будто с того вечера 17 января 1974 года, когда я сказал себе, жене и друзьям: «Да, завтра иду!» — с того вечера отправился я в творческую писа­тельскую командировку для изучения куска жизни, описанного мной на этих вот белых-стандарт— ных. Так мне мерещится теперь.

Но тогда, читатель, посещая об­комы-горкомы, даже тогда, когда рисковал сунуть с собой в порт­фель магнитофон, — я... да, я хотел быть восстановленным и допущен­ным к плёнке и перу. Я боялся.

Боялся за детей, которых надо кормить. Боялся, что не будет квар­тиры и машины. Боялся всего того, чего боится и должен бояться советский человек. И потому я по­вторяю: все мы — и ты, мой друг, который во время голосования выходил покурить, — г...!

Итак — финита, последняя точка близка. Только что во Владимирском соборе догорела свеча. И я глядел, по йоговской плюс собственной методе медитируя, как она горела. И возносился духом к Тому, кто благословляет всё сущее...

— Да будут счастливы, мирны и блаженны все жившие, живущие и кому предстоит...

И воздал благодарение за то, что даровано мне было завершить свой труд.

И обратился к близким своим, с которыми на страницах этих повторил пройденные наши пути-перекрёстки...

— Простите, други, попытайтесь не прогневаться, если сочтёте, будто слишком распластал, вывернул нашу изнанку. Надеюсь, други, никто не бро­сит в меня камнем за то, что из себя-любимого отбил бифштекс менее кровавый, нежели из вас...

И к врагам обратился я...

— Ну-те-с, страх-стресс-Легион, где же твоя карающая длань? Так и не прошлёпали по лестнице неспешные шаги твоих грузчиков-опричников в штатском? А? Прозевали? Выпустили меня? А, ещё протянется длань, прошлёпают ша­ги? Поздно, голубчики! Теперь шлёпайте, сколько угодно — хоть вверх, хоть вниз: донос мой вы прошляпили. И сегодня вентилирую уже за­думку: а не послать ли вам заказной бандеролью экземплярчик его? Верно, подумываю. Черпулёры вы — и век вам быть черпулёрами, не стоять вам на подхвате!

Догорела свеча, догорела...

Сперва Гелий от возмущения (как и я после ареста) тут же объявил голодовку. Но через 24 дня (умеренный срок для голодовки), убедившись, что этим лишь ослабишь себя в предстоящей и неизбежной борьбе, голодовку прекратил. Но у Гелия начался рак, который тюремные врачи не были способны диагностировать. У Гелия начались боли, непроходимость пищевода — никакие клизмы не помогали; это невозможно пересказывать, надо читать его героические записки.

Числа 5 марта начала отниматься правая нога — от носков вверх. Боли в бедре и во всех костях. И в груди. С того же дня перестал без клизмы какать, да и клизмание давало мало: вышла вода, а надуваться невозможно больно (стенокардия). 12-го правая нога отнялась совсем — лежала мертвая и уже не болела, и то же пошло в левой. Не испражнялся уже дней пять. Поставили 17 марта клизму, перетащили меня санитар Шурик (интересная фигура) с одним сердобольным вертухаем на расшатанный стульчак над ведром; вода вышла, дуться не мог. И тогда, изгибаясь и балансируя, сам себе залез пальцем в зад и полчаса выдирал оттуда куски окаменевшего дерьма. Шурик смотрел с ужасом, вертухай убежал вон от вони и грязи. Потом Шурик поливал на руки, на бедра. Как я там отмылся — воняло все дерьмом, а руки, по-моему, до сих пор воняют. Когда меня перетаскивали со стульчака на койку (тот самый сердобольный вертухай и Шурик), Шурик вдруг крикнул:

— Э, ты сцишь.

Пошла вдруг моча, которая уже сутки там сидела.