Давление на Снегирёва всё росло. Он сам не понимал, что, втайне ожидая «конкретного предложения», а потому не разрывая до конца привычные связи, он провоцирует советскую систему, просто как биологический организм, ко всё новому, всё более разнообразному (здесь не получилось — попробуем в другом месте) и всё более жёсткому на него давлению.
— Понимаю, — бодро ответил я.
— Идите и думайте! У вас есть ещё время, целых девять дней.
— Понимаю! — ответил я ещё бодрее, почти по-строевому.
И я пошёл. Бодро пошёл. И опять уверовал в возможность... гм-гм... чего возможность? В возможность благополучия — машины, квартиры, безоблачного детства сыну.
- Вот так будем мы каяться (мы — это Я, жена моя Екатерина, сын мой Филипп, тесть мой и тёща моя, и вся моя ныне живущая прочая родня).
Вначале я скажу:
— Я (пауза)... очень много думал... (ещё пауза)... о своей вине перед партией... (ещё пауза). Так случилась, что... (ещё пауза, логически неуместная, но волнительная)... что впервые мне дали понять всю степень моей вины... (последняя пауза, дальше без пауз, уже паузы не работают, только будут раздражать)... только здесь, в Горкоме, на беседах в партийной комиссии.
Меняю тон, достаю бумагу.
Прошу прощения у членов бюро Горкома, но разрешите мне дальнейшие мои объяснения прочитать по приготовленному заранее. Я их тщательно продумал и записал... Можно?.. Спасибо...
Я уже упоминал, говоря о себе, шакалью природу КГБ. Если ты хоть в чём-то в своём противостоянии не очень твёрд с их точки зрения, ты лишь усиливаешь угрожающую тебе опасность. Но я для КГБ и советской власти никогда не был «своим»; к тому же и до, и после ареста я не играл с ними ни в какие игры, а потому, хотя и был арестован года на два раньше, чем Гелий, но всё же для меня это закончилось гораздо легче, чем для него.
От меня требовали, собственно говоря, того же, что и от Снегирёва: написать статью, правда, в «Литературную газету», а не «Вечерний Киев» о знакомых ещё советских писателях, ставших «отщепенцами» — о Белинкове, Даниэле. Но, судя по всему, главным было для КГБ даже не статьи, а постоянное сотрудничество. И высокую плату за него мне тут же после ареста прямо в тюрьме предложили: дачу в Красногорске, чудовищно высокую по советским понятиям зарплату и, уж конечно, сохранение большой семейной коллекции. Но я, в отличие от Снегирёва, ни в какие игры с КГБ не играл; их представление о моей трусости оказалось ошибочным; выгодные предложения меня вовсе не соблазняли, а потому я быстро получил максимально большой при отсутствии реального обвинения срок, как я считал, «ни за что»: отказ от сотрудничества с КГБ и писания разоблачительных статей о знакомых «делом», и даже поступком не считал.
Болезнь, смерть, имея дело с КГБ, не просчитаешь, но Гелий Снегирёв, благодаря своей почти трёхлетней игре, конечно, лишился жены, семьи, многих друзей, но не только прошёл все круги советского ада — собрания на службе, исключение из КПСС, Союза журналистов, Союза кинематографистов, своё обжалование решения парткома в ЦК Украины (обжалует — значит, хочет остаться в КПСС, остаться с нами, так пусть не валяет Ваньку, а делает, что ему сказали), объяснения с родственниками, своими и жены, и их недостойное поведение, но Снегирёв всё это успел беспощадно описать, оставшись в истории русской литературы и русской общественной жизни, и, может быть, ради этого и стоило затевать эти унизительные игры.
И понёсся. Что я кретин, и ни х... не понимаю, и веду себя как идиот — это на него часто нападает, вдруг прорезается в нём прапрадедушка, который наверняка был где-нибудь в Бойбереке занудливым ребе. А я от этих его речей тоже свирепею. Я стал доказывать, что от стиля теперь ровно ничего не зависит, а просто надо побольше трезвону, а он пёр на своё. Мы сдерживали себя, потом опять беленились, орали на весь коридор. Потом опять тихо убеждали друг друга, что слишком трезвонить—только вредить, а я заявил—себе нельзя этим повредить, но им — это хорошо, им выгоден резонанс, они только и хотят, чтобы побольше народу об этом знало и боялось, но есть тут и ещё аспект, из-за которого трезвон нужен, но об этом аспекте я им говорить не стал. А Толя К. предложил немедля ехать мне самому в Москву, в парткомиссию, да ещё он поможет мне пробиться к какому-то среднему гебистскому начальству.
— Вот так. Что ты для них за фигура?
— Уверяю тебя, — доказывал я, хоть уверенности полной в своей правоте и не ощущал, — приди я к ним — лапки кверху, сдаюсь и что прикажете, — как мне завтра же вернут партбилет и поднесут все блага жизни!
— Мудак ты! Кому ты нужен? Разве что предложить верно служить и два раза в неделю доносить по адресу!
Сволочь этот Фимка! Бессчётное число раз мы с ним матерились на смерть — и ни разу в спорах я так не заводился, как с ним!
— Ты считаешь, — пытаюсь сдерживаться, — если я предложу публично и письменно оболгать Некрасова — этого им будет мало?
— Кто ты для них такой? Кому ты нужен?
— Ладно. Вот немного перегодя, я к ним пойду и тебе, идиоту, докажу. Пойду и спрошу: понял вашу силу непреодолимую — что я должен делать, дабы меня не казнили?
Свободное копирование
