Гелий Снегирёв - 1

Всё самое серьёзное и катастрофическое происходило, конечно, в самом Советском Союзе, а в истории с Некрасовым главным и подлинно трагическим героем стал незаметно для окружающих совсем не Виктор Платонович, а один из бесчисленных его знакомых — уже упоминавшийся мной Гелий Снегирёв. И началось это одновременно с трехдневным обыском у Некрасова: Гелий, как это было принято не в его, а в диссидентском мире (но Снегирёв слышал от знакомых об этом), узнав от Тани Плющ о начавшемся обыске у Некрасова, не побоялся прийти к нему на следующий день во время продолжавшегося обыска.

Естественно, он был там задержан, и у него дома тоже — скорее для порядка — провели обыск, нашли кассеты с песнями Галича, копию письма Солженицына советским писателям, письмо Раскольникова Сталину и набросок повести «Автопортрет», где была пара сомнительных глав. Но всё это был обычный набор любого интеллигентного дома, и ничего сугубо антисоветского и существенного во всём этом не было. Это был для КГБ вполне невинный и неважный улов, совершенно безопасный для такого известного и даже почти влиятельного советского журналиста, каким был Гелий Снегирёв. Его, правда, вызвали на допрос в КГБ к следователю, который сидел в кабинете напротив кабинета генерала КГБ — начальника пограничных войск, с которым недавно Снегирёв обсуждал проект документального фильма о советских пограничниках. Гелий Снегирёв был для них абсолютно своим человеком, и его неосмотрительный, хотя для самого Гелия демонстративный и внутренне важный, приход к Некрасову во время обыска ещё ничем ему не угрожал. К тому же народный писатель Украины Вадим Собко был его дядей, а сам Гелий был членом парткома Украинского телевидения. И ему, видимо, даже не из профессионального стремления всё смягчить и сделать человека более податливым, а вполне искренне сказал следователь после обыска: «За это вам ничего не будет».

Всё изменилось после того, как об обыске у Некрасова — лауреате Сталинской премии, не так давно обруганного Хрущёвым и в том числе поэтому одного из самых известных и в СССР, и в мире советских писателей — буквально в тот же день стали сообщать все русскоязычные зарубежные радиостанции и, по-видимому, ещё до обыска было принято решение выслать его за границу. Нужен был обыкновенный советский публицистический ответ «зарубежным клеветникам» для собственных граждан, к тому же надо было «открыть им глаза» на процесс перерождения и совершённые серьёзные идеологические ошибки вполне достойного советского писателя Виктора Некрасова. Объяснить всё это и рассказать о своём разочаровании в личности Некрасова, конечно, должен был близкий ему человек. К несчастью для Снегирёва, уже не в КГБ, которого это мало интересовало, а в Управлении по идеологии ЦК Украины (может быть, как раз потому, что он к ним был ближе всех) для этой незавидной роли выбрали именно его. И тогда его положение стало действительно очень тяжёлым и опасным. При этом никакого значения для КГБ не имели их постоянные антисоветские разговоры, конечно, давно уже зафиксированные. О чём ни Некрасов, ни Снегирёв не догадывались. Разговоры вел и фильмы о коммунистах и пограничниках Снегирёв снимал вполне исправно. Как мы теперь знаем, в КГБ было хорошо известно об ещё более антисоветских разговорах Константина Федина, что совершенно не мешало ему быть секретарём Союза писателей СССР и публично осуждать и Пастернака, и Твардовского. А дома пусть говорит, что захочет. Совершенно того же ожидали и от вполне своего Снегирёва.

И с этих пор из-за самой опасной позиции, которую инстинктивно занял Гелий Снегирёв, его начатые через два месяца после первого обыска у него и его первого допроса дневниковые записки начали ощутимо напоминать предсмертные дневники еврейской девочки, прячущейся от фашистов Анны Франк, или русской Лины Костенко, но далеко превосходят все подобные записи во всём мире и своей обстоятельностью, и подлинной трагичностью — чудовищной мучительностью неизбежной смерти.

«Прочитавшие «Донос», мои друзья — здесь, в Союзе — резко не согласны с концепцией. Она в том, что все мы, граждане Страны Советов — дерьмо. Я им отвечаю: это никакая не концепция — это факт. Вы не любите правды, ибо без нее Вам лучше? (это я процитировал Вас из «Континента»). Вам, читателям моим, хочется героя. Вам хочется не считать дерьмом себя. Но героя нет, а вы — то ж дерьмо. Не рождены таковым, но в таковое обращены за 60 победоносных лет. Мог я изображать героя, нарисовать, к примеру, себя подобным Солженицыну? Не мог. Солженицын единственен, а я — тоже дерьмо. Это не концепция — это факт. И надо кричать об этом факте, а не придумывать героя. Советские инакомыслы, оказавшись на Западе, принимаются доказывать, что // в СССР силен корпус активных борцов против поработителей. Вот Буковский — образно об айсберге: вы, мол, Запад, видите надводную часть, а незримая, подводная, во много раз больше. Чепуха! Нет подводной части, нет айсберга. Есть щепка в водовороте. На всю Украину набралось десять человек, группа Руденко. Арестовали Руденко — и нет активного свободомыслия на Украине. Мыслят инако все, и молчат тоже все и потому вдвойне дерьмо. И это особенно гнусно. Мы обросли страхом, в нас — жилы рабов. И какие же нужны скребницы, какие клещи, чтобы содрать коросту со страха, вытянуть рабьи жилы.

Об этом — мой «Донос», он — документ.»

Это предисловие «Романа-доноса» Гелия Снегирева.