И продолжалось наше вино-водочное знакомство с Виктором Платоновичем. Я уже мог даже не заходить к нему: достаточно было просто вечером приехать на Крещатик — и он почти каждый день там был с юной компанией, теперь уже хорошо знакомой и мне. Опять высчитывали, на какую бутылку хватит, в каком ресторане (к примеру, в гостинице «Украина») согласятся продать «на вынос».
Не надо думать, что только моё общение с Некрасовым было таким уж исключительным, столь малоинтеллектуальным и всегда сводилось к бутылке. Гелий Снегирёв, описывая в «Романе-доносе» свой первый допрос в украинском КГБ с гордостью рассказывает, как он в январе 1974 года преувеличил следователю их взаимные творческие интересы — его, главного редактора Укркинохроники, и Некрасова — автора сценария фильма «Неизвестному солдату». И как на самом деле: «…Приходил Ве-Пе …кабинет запирался изнутри. И садились мы втроём или вчетвером… возле пары поллитров и килечек с маслицем на газетке и начиналось деловое и творческое обсуждение всего на свете». И дальше — какие на самом деле были интересы, скрытые от следователя, у Снегирёва и Некрасова: «…В самом деле, иные и, таки да, общие. Главный интерес (исчез он только года три назад, мы оба «завязали») состоял в том, что, едва завидя друг друга, мы немедленно принимались решать, — как бы побыстрее и покрасивее где-нибудь усесться за бутылку и при этом, естественно, высказать друг другу от души те новые сведения, которые мы имеем о «кудрявой блондинке» (так они называли обоюдно презираемую советскую власть — С. Г.).
Не хочу сейчас описывать наших с Некрасовым молодых приятелей — Наташу Грубер, Сашу Мухина и других (у меня — года два, у Некрасова — лет семь-восемь) — не потому, что они не были интересны, не были, как и мы, характерны для этих советских лет, но лишь потому, что уже подходило время, когда само знакомство с нами— и Параджанова, и Некрасова, и моих — стало калечить судьбы. У некоторых (правда, постарше) это закончилось трагедией, гибелью, как у Гелия Снегирёва, Миши Сенина, но почти у всех — неизвестными мне в деталях, но бесспорными превратностями судьбы, о которых пара вдруг возникших из этой дали времён людей теперь не хотят вспоминать. Тем не менее, говоря о молодых приятелях Некрасова, нельзя обминуть Сашу Ткаченко.
К тому времени, когда Некрасов совсем напивался, на помощь к нему, уже неспособному держаться на ногах, приходил Саня — его сосед по крещатикскому дому, но почти живший на диване у Некрасова, — симпатичный блондин с полными губами, скорее поволжского типа, крепкий парень, который отводил (или относил) Некрасова домой, да и там — чего я не видел, но вполне в этом уверен — возился с ним, как нянька. К Саше потом, после отъезда Некрасова, все интеллигентные и неинтеллигентные киевские и даже крещатикские знакомые стали относиться очень плохо. Считали, что он был приставленным КГБ к Некрасову, был осведомителем. То же пишет о нём и Гелий Снегирёв. Да и я встретил его всего один раз, и оказалось, что он — всегда безработный работает на хорошей должности на Киевском телевидении. Такая успешная карьера не могла не удивлять. Но у меня сохранилось тёплое воспоминание о Саше. Он был, вероятно, действительно приставлен к Некрасову, как Юра Милко к Параджанову. Но Саша, в отличие от Милко, был скорее из тех друзей, жён, любовниц известных людей, которых, может быть, сначала и приставляли, но потом убеждали продолжать работать на КГБ безотказным в те годы доводом: «Ну, мы же всё равно будем всё о нём знать, так лучше расскажите о нём всё вы, который его любит, который хочет ему помочь, чем кто-то равнодушный или даже враждебный».
Саша так возился с Некрасовым, пытался удержать его, если мог, от очередной выпивки, в каком искреннем отчаянии был, когда в Киев, наконец, приехал давно приглашаемый и трогательно описанный в «Окопах Сталинграда» ординарец Некрасова Валега (я ничего этого не помнил, а Саня всё знал и судорожно искал выход), но Некрасов был в состоянии чудовищного запоя и мало того, что не мог встретить Валегу на вокзале, но и показать его такого ни в этот день, ни в следующий Саня считал невозможным. А Валеге, по-видимому, по-советски нищему, с трудом выкроившему деньги на дорогу и отгул на три дня, надо было что-то объяснять, как-то его встречать, устраивать. Как и Некрасов, Саня переживал по поводу начавшихся вдруг неприятностей по партийной линии. Я слушал всё это со скукой — вольно ж ему было туда лезть. Популярным тогда был анекдот:
— Моисей Семёнович, ви вступили в партию?
Моисей Семёнович поднимает ногу, осматривает подошву:
— Где?
Но оба с важностью говорили: «Он же вступил в партию под Сталинградом».
Я думаю, что только от Сани Ткаченко Некрасов, живший с уже давно не встающей с кровати и, видимо, давно примирившейся с образом жизни сына матерью Зинаидой Николаевной, в доме, где всё убирала вечно ворчавшая, но абсолютно преданная семье Некрасовых Ганя, много лет получал то необходимое каждому, да ещё больному, человеку душевное тепло и неподдельную заботу. Я думаю, что Саша Ткаченко искренне любил Виктора Платоновича, Некрасов был и, вероятно, остался единственным и главным человеком в его жизни, и, как бы ни сложилась дальнейшая жизнь Саши Ткаченко, мне искренне его жаль. Впрочем, и Виктор Платонович всегда старался сделать для Саши что-то приятное. Из поездки во Францию привез ему белые экзотические джинсы, французских ковбоев (гардьенов), объезжавших диких лошадей в провинции Камарг. Думаю, что Некрасову, впервые попавшему заграницу, было нелегко выполнить Сашину просьбу. Но удалось.
Конечно, я, взрослый уже человек, должен был понимать, что Некрасов — запойный пьяница, что он тяжело болен, но я был из московской среды, где очень многие всегда при встречах пили, до возвращения в Киев почти постоянно выпивал по ночам в нашей студенческой компании, но не умел отличить готовность, желание выпить от хронического алкоголизма.
Свободное копирование
