Виктор Некрасов - 3

Но при всём этом Некрасов действительно был центром культурного и демократического движения в Киеве, защищал наиболее современные архитектурные проекты, протестовал против арестов украинских национальных деятелей, дружил с их лидером Иваном Дзюбой. Но главным была его неустанная борьба за установку памятника ста тысячам евреев, расстрелянных в Бабьем Яру и за официальное признание этого геноцида вместо расплывчатых газетных формул о «гибели советских людей».

Виктор Платонович действительно был хорошим человеком, отстаивавшим в этом диком советском мире какие-то достойные и приличные человеческие ценности, и не зря у него на почётном месте в столовой висела дворянская грамота Некрасовых, и для него это совсем не было пустым словом. Вслед за Окуджавой он любил представлять себя поручиком в царской, да ещё и белой армии. Но всё же, кроме этого, он был ещё и актёром, очаровашкой, соблазнителем и шармёром, следил за своей физической формой и внешностью: в углу лежали две тяжёлые гантели, а однажды он сделал мне замечание, что я не подстригаю усы — за своими он всегда следил. И ему очень нравилась эта его прекрасная свободолюбивая роль в советском обществе. Но всё-таки это была роль, осознанная маска. И я, выслушав сотни его рассказов, довольно остро это чувствовал. И не пошёл на митинг в Бабьем Яру не только от уже тогда свойственного мне отвращения к митингам, не только из-за выдуманной в те годы дегенеративной моей идеи, что политика вредна литературе, что всякие Белинские, Чернышевские и Писаревы ничего, кроме вреда, ей не принесли. Эта идея, кстати говоря, способствовала моему первому аресту, потому что, с точки зрения КГБ, если человек постоянно переписывается с заграницей, в Советском Союзе знаком с множеством социально активных людей, но сам ничего не делает, значит, боится. А если боится — на него надо нажать по жёстче. Обычная шакалья психология: если человек как им кажется отступает — они бросаются ему в горло. Итак, я не пошёл в Бабий Яр (вероятно, в 1971 году, когда была тридцатая годовщина расстрела) не только поэтому (впрочем, меня никто настойчиво и не звал), но и потому, что не вполне доверял этой актёрской составляющей у Некрасова. Да и он сам с утра уже успел сильно «поддать» и, кажется, на час в Бабий Яр опоздал. В виде оправдания, хотя я, конечно, был не прав, могу сказать, что многие рассказы Некрасова были о партийных выговорах, потом, после исключения — о жалобах и восстановлении в КПСС, ведь вступал в Сталинграде. По мне все равно, где вступал и к чему восстанавливаться. К тому же Некрасов был в восторге от Солженицына, гордился, что тот был у него в Киеве. А как я относился к Солженицыну я уже не раз объяснял.

Я в это время получал не только множество книг (проходимые — по почте, непроходимые — с оказией), но даже газету «Русские новости» из Парижа и из Принстона от Берберовой, переписывался так жёстко, что раз или два у нашей веранды появлялся и стоял круглые сутки «жигулёнок» с четырьмя гэбистами, которые просто задыхались на солнце в своей железной банке, но не выходили, а мы с мамой воды им не предлагали. Но Некрасову никогда об этом не говорил, считая, что на него полагаться нельзя. Впрочем, и Снегирёв пишет, что из-за пьянства не вполне доверял Некрасову и не дал ему менее крамольное, поскольку полностью в Советском Союзе изданное, полное собрание стихов Коржавина, которое Наум, уезжая из СССР, доверил Снегирёву. Но и у Некрасова во время обыска обнаружилось несколько эмигрантских изданий, и он мне о них тоже не говорил. Но на допросе сказал, от кого получил одну из них, прямо подведя знакомого к аресту за распространение антисоветской литературы. Соответственно, я не бывал у него, когда приезжали Галич, Володя Войнович.        В общем, если говорить прямо, встречались мы с ним чаще, чем с кем-нибудь другим, но как собутыльники, каждый при этом живя какой-то отдельной жизнью: он — как один из наиболее известных тогда деятелей демократического движения, я — хоть и выгнанный из университета, но все равно наивно полагающий, что в Советском Союзе может прожить свободный человек, да ещё поглощённый тем, что тогда называлось антисоветскими настроениями в довольно жёсткой форме.

Относиться с некоторым сомнением и даже недоверием как к рекомендациям Некрасова, так и к бесконечному количеству его друзей, у меня появились основания в первые же месяцы после моего вынужденного возвращения в Киев.

Мы с женой жили уже три месяца в Киеве, я получал какие-то мелкие гонорары из Москвы хотя внутренние рецензии, конечно, прекратились, но Тома никакой работы найти не могла. Декану родного факультета журналистики Засурскому она пообещала, что использовать своё распределение в «Робитнычу газету» не будет, так как вакансий там нет; ни в одной другой газете ей, русской и выпускнице Московского университета, работы не находилось. Но у нее, как у учившейся в международной группе, было еще и удостоверение переводчика с английского. С этим удостоверением ее охотно согласились взять на работу в агентство молодежного туризма «Спутник» в качестве экскурсовода, и она уже начала там заполнять анкеты, как ей между делом объяснили, что о каждой группе, которую она будет водить по Киеву, ей надо будет вечером написать отчет: кто о чем говорил. Тома отказалась писать отчет, и предложение о работе отпало. И вот тогда я спросил Виктора Платоновича, который знал и которого знал весь Киев, не может ли он помочь Томе с работой. Некрасов тут же мне сказал: «Конечно», — и через пару дней сообщил, что на филфаке Киевского университета есть международное отделение — там может найтись переводческая работа, и он уже поговорил со своим приятелем (у него все были приятели) — деканом факультета, и дал его телефон.

Тома к нему пришла, опять показала свой диплом и удостоверение и договорилась, что через пару дней ей скажут, удастся ли что-то для неё подыскать. Когда она опять пришла к декану, предварительно, конечно, договорившись, у него в кабинете были ещё два молодых человека, показав на которых, декан торопливо сказал: «Эти товарищи хотят вам что-то предложить», — и исчез из кабинета.

«Товарищи» сказали, что им очень интересно, что Тома родом с Украины, из Николаева, но русская и закончила факультет журналистики Московского университета, а потом как-то плавно перешли на то, что у них и зарплаты выше, и квартиры дают без очереди, а ведь вы, кажется, живёте со свекровью… Когда Тома вдруг поняла, что её опять зовут работать в КГБ, она, по-видимому, так побледнела, что молодые люди засмеялись:

— Да вы не волнуйтесь, никого расстреливать вам не придётся…

На этом, с их просьбой ещё подумать, они и расстались, а я больше не просил Некрасова о помощи. Было ясно, что он и сам не понимает, чего стоят некоторые из его бесчисленных знакомых.

Была, впрочем, у меня и ещё одна просьба к Некрасову, к счастью, не столь противная по своим результатам, но столь же бессмысленная. Уезжая из Москвы, я понадеялся, что, может быть, в Киеве, где Шаламова не знают, удастся напечатать хоть что-то из его прозы. Мы вместе с ним отобрали «неколымский» рассказ «Академик» — почти автобиографическое описание визита Шаламова к знаменитому тогда Колмогорову, и Шаламов даже, чего не делал никогда, предложил, если возникнут проблемы в редакции, снять последнюю фразу, расставляющую все точки над «и», но, может быть, даже не обязательную в силу её прямолинейности. В Киеве был русскоязычный литературный журнал «Радуга», где Некрасов, конечно, никогда не печатался — это было им не по чину, но, будучи самым известным русским писателем в Киеве, пользовался там влиянием и был, кажется, членом редколлегии. Шаламова он никогда не читал и им не интересовался, великим писателем считал Солженицына, но мне согласился помочь и позвонил главному редактору «Радуги». В конце концов, и я для него был не мальчик с улицы — ещё недавно заведующий отделом критики в журнале «Юность» — тоже не никому не известная в СССР «Радуга». Но и здесь рекомендация Некрасова не сработала: рассказ Шаламова напечатан не был.