Все покупки Параджанова на рынке были совершенно ничтожны и с коллекционной, и с коммерческой точки зрения, даже бессмысленны. Но этот гебист, по-видимому, этого тоже не понимал, поэтому первое обвинение, которые было предъявлено Сергею, было обвинение в спекуляции.
Все было бы хорошо, если бы комиссия по оценке все его имущество не оценила в 80 рублей. На самом деле, конечно, это было не так. Например, у него был (правда, из двух разных частей одного времени ) поставец: верхняя от одного, нижняя от другого, и одна, и вторая части — от хороших поставцов XVIII века. На самом деле, просто по поразительным свойствам его глаз, у него были или бывали, появлялись, а потом продавались мне или кому-то другому или дарились, уходили иногда действительно музейные вещи безо всякой жалости, чтобы только расчистить место для новых. Его имущество могло быть оценено в несколько сот рублей, но сфабриковать из этого дело о спекуляции было невозможно.
И тогда, используя рассказы Сергея, они обвинили его в гомосексуализме. Меня в это время не было в Киеве, я приехал только через месяц после его ареста. Шли допросы. Им захотелось поговорить и со мной, хотя никаких оснований для этого не было: ни в его рассказах, ни в показаниях я не упоминался. Я тоже ничего интересного такому маленькому, почти карлику, следователю не рассказал. Он был очень разочарован, что никаких откровенных рассказов — кроме визита ко мне гэбиста ему были нужны свидетельства показания — не добился. Это было в здании генеральной прокуратуры. В старом доме с очень широкими площадками и лестницами. Допрос шёл на верхнем этаже, наверное, четвертом. Я стал спускаться по лестнице, а он, стоя у решетки лестничной площадки, вслед мне сказал: «Да, я помню, как три недели назад от меня уходил Миша Сенин».
Миша Сенин был киевским кумиром. Он действительно был очень хорош собой, черноволосый с ярко-голубыми глазами. Из испанских детей. Его приемный отец был одно время председателем Совета министров Украины, потом, по-моему, секретарем ЦК, в общем, из украинской верхушки, но, кажется, самый интеллигентный и приличный из них. Мишу очень любили рисовать киевские художники, почти на каждой выставке были его портреты. Сам он был архитектором. В общем, в киевской художественной среде он был свой.
Я не знаю, что рассказал этому поганцу-следователю Миша, но я уже знал (и именно это вызывало ужас у моей матери, которая помнила его, стоявшего у нас в дверях), что, вернувшись после допроса домой, он раздал все долги, все книги, вплоть до библиотечных, и в ванне вскрыл себе вены и умер.
По-видимому, перспектива быть свидетелем на суде у Сергея для него была хуже смерти. Любопытно, что никто, кроме меня, этого не рассказывал руководству музея Параджанова. И они сказали, что всю эту историю они слышат в первый раз, и об этом гэбисте, и о гибели Миши.
Надо сказать, что я ругал свою маму за то, что она отказала Сергею Иосифовичу, — конечно, ей действительно было 70 лет, и она совершенно не собиралась выходить замуж вообще. Она была очень хороша, несколько даже аристократична, что встречается у людей с примесью еврейской крови, но всё же была очень пожилою дамой. Не говоря уже о том, что я был в тюрьме. Я ей сказал, что, наверное, Сергею надо было уехать. «Он считал, что, поскольку меня выгоняют, то он с тобой уедет, а ты не дала ему этой возможности», — говорил я маме. Оказалось, что всё это было совсем не так, что его приглашали и Феллини, и Тонино Гуэрра, но он сам не хотел уезжать, то есть предложение моей матери выйти за него замуж было очередной чисто творческой его идеей. По-видимому, его очень — даже эстетически — привлекали сохранившиеся у нас в доме остатки какого-то совсем другого, гораздо более традиционного, русского мира. Впрочем, Саша Антипенко много позже мне рассказал, что Сергей делал предложение выйти за него замуж и еще более пожилой, считавшей, что в жизни видела только двух великих режиссеров — Довженко и Параджанова — Лиле Брик. Похоже, что Сергей пытался осваивать новые для него миры еще и таким — семейным способом.
Арест Параджанова был фактическим концом Московского фестиваля, до этого довольно крупного и престижного в мире. После ареста ни один серьезный режиссер и актер в Москву не приехал. Для проформы фестиваль проводили, но никакого значения для культурной жизни он больше не имел. Как и сейчас не имеет.
Свободное копирование
