Дневники (1825-1826) - 82

11 декабря/29 ноября

11 декабря. Какой-то молодой человек Marchais доставил мне знакомство Тальмы. Он принял меня сегодня в 10 часов по утру, и я просидел с ним около часу, и, вероятно, бы долее, есть ли бы не пришли к нему другие. Сначала говорил он о Франции, о господствующем здесь духе, о новейших происшествиях, свидетельствующих образ мыслей нынешних французов и общее стремление к конституционному порядку вещей, которому правительство должно бы только следовать, чтобы привлечь к себе все партии или по крайней мере большую часть народа. Тальма путешествует ежегодно внутри Франции: при кончине Лудвига 18-го был он в Лионе. Там никто не смел надеть траура, и одна дама обратила на себя негодование публики тем, что осмелилась явиться в театр в черном платье, которое надела по причине фамильного траура. Но как скоро в Лионе узнали о первых словах (mots), которые сказал король, ou qu'on lui a fait dire, о цензуре, о свободе книгопечатания, - Лион обратился к королю с любовию. - Оставив политику, я спешил навести разговор с Тальмою на театр. Он спросил меня, видел ли я его в Нероне "Британника"? - "Нет, - отвечал я, - и ожидаю этого с живым нетерпением". {Я забыл, что видел его в сей пиесе.} "Я должен играть Леонида до тех пор, пока пиеса начнет упадать, а потом, вероятно, дадут другую новую пиесу, так что прежде вашего возвращения из Англии вряд ли дойдет очередь до "Брит<анника>" и до других пьес". Я заговорил с ним о его предисловии к запискам Лекеня и сказал, что я постараюсь перевести или заставить перевести его на русский, ибо в самом деле почитаю сие сочинение классическим в своем роде и полезным не только для актеров, но и для драматических авторов.[1] Тальма доказал им, что он ни одною догадкою, ни одним подражанием лучшим актерам превзошел всех их, но и тщательным исследованием действий, изменений голоса, учением древних и - сердца человеческого. - Он не столько говорит о Лекене в сем предисловии, сколько о самом искусстве, и все наблюдения его поражают истиною и даже силою и верностию слога. Он высказывает самого себя и тайну своего таланта и творческого гения; о нем с большою справедливостию можно сказать, то, что он говорит о Лекене. "Lekain n'eut point de maitre".

"Le genie ne s'apprend pas". Тальма постиг всю тайну своего искусства и был собственным своим наставником, следуя указаниям Мольера и Шекспира; но более - своему гению и, может быть, намекам Наполеона и наставительной беседе его. - Рассматривая талант и искусство Лекеня, он раскрывает нам свои собственные глубокие и практические наблюдения. - Кажется, что и эпоха, в которую созрел талант его, много способствовала его развитию и совершенству. Революция воспитала Тальму, {Он сам в тем признается: "Les grands evenements de cette Revolution, les crises violentes dont elle m'a rendu temoin, m'ont souvent servi d'etude".} и воспоминания Рима и Греции оживились в его воображении, воспламененном дружбою Мирабо, Vergniaud, Дюмурье и многих других. - Смерть французского Демосфена сделала Тальму и поэтом. Над воротами дома, где умер Мирабо, поставил он изображения натуры и свободы и над ними написал следующий дистих:

L'ame de Mirabeau s'exhala dans ces lieux:

Hommes libres, pleurez! Tyrans, baissez les yeux!

Я напомнил ему слова, сказанные им в его предисловии и, соглашаясь в главной мысли, изъявил желание, чтобы он прочел, хотя в слабом переводе, то, что Шиллер говорит в прологе к "Валленштейну" об участи театрального искусства, обещал принести ему литературный перевод стихов Шиллера, кои кончаются следующими:

Denn wer den Besten seiner Zeit genug

Getan, der hat gelebt fur alle Zeiten.

Напротив того, Тальма, как бы соболезнуя о судьбе актеров и о скоротечности славы и влияния их на современников, говорит: "Un des grands malheurs de notre art, c'est qu'il meurt, pour ainsi dire, avec nous, tandis que tous les autres artistes laissent les monumens dans leurs ouvrages; le talent de l'acteur quand il a quitte la scene n'existe plus que dans le souvenir de ceux qui l'ont vu et entendu".

Так, конечно, - ваше бессмертие в наших восторгах, в сих движениях души и сердца, в сих порывах воображения, кои, конечно, скоро утихают; но разве не оставляют они во всем нравственном существе нашем следов возвышенного, пламенного чувства, которое не остывает совершенно, а переходит из рода в род, как семя добра, падшее на хорошую землю? Разве молитва, сие дыхание души (да простится мне сие сравнение!) не подобное же минутное действие на нас производит и разве сие умягчение сердца, сия теплота душевная, коею согреты мы в минуты священного recueillement, не оставляет следов на весь день, на всю жизнь нашу? Есть ли бы в минуту опасности и гибели отечества Тальма возбудил в нас священный трепет к памяти Леонида, с каким бы чувством полетели мы умереть за отчизну. Есть ли бы, вопреки закону государственному, здешний трибунал угрожаем был изгнанием, казнию, за смелый, но законный приговор, оправдывающий журналистов, с каким чувством положили бы они голову свою на плаху, из повиновения к словам закона. - Слушая Тальму, кажется, учишься читать Историю и постигать характеры ее героев. - Говоря о скоротечности действия искусства мимического, Тальма едва ли не противоречит сам себе или по крайней мере приведенному им же анекдоту о Лекене. Однажды Лекень играл в присутствии Лудвига 15-го. По окончании пиесы король сказал: "Cet homme m'a fait pleurer, moi qui ne pleure jamais". Вот действие таланта и на кого же? На короля, который никогда не плакал! - Пусть теперь поднесут королю, по выходе из театра, приговор несчастному, не столько правотою, как пристрастием и кровию написанный, и увидим, подпишет ли его в первый раз прослезившийся самодержец?! - Нежное предстательство титловой любовницы вряд ли более Лекеня подействовало бы на сердце королевское! Наконец, можно образовать эстетическое чувство публики, которая в свою очередь может иметь и на него влияние, есть ли вкус ее достиг некоторого совершенства и чистоты. Le theatre doit offrir a la jeunesse en quelque sorte un cours d'histoire vivante. И в этом случае актер разве не профессор истории? Он или Гаттерер, усыпляющий учеников своих, или Шлецер, оживляющий их.

А молодые художники - разве актер не может быть теперь наставником так, как некогда скульпторы и живописцы снимали костюмы свои с картин Давида?..

Ганц приходил с Журданом ко мне в то время, как я был у Тальмы. Первый - профессор юрисп<руденции> в Берлине - возвратился, говорил много и хорошо об Англии, о состоянии юрисп<руденции> в особенности и наук вообще в Англии. В Оксфорде 22 colleges, кои суть гимназии. Проф<ессор>ы унив<ерситет>а редко преподают сами лекции...