На Елецкой крытой я ни разу не угодил в карцер. Ни разу не объявлял голодовку. Ни разу не вскрывал вены. Мелкие стычки с сокамерниками случились всего несколько раз. Вместе с тем Елецкая крытая стала самым тяжелым и опасным испытанием за весь срок. У меня до сих пор сохранилась привычка спать на боку, прикрывая горло руками. А может быть, так просто удобнее...
Думалось, что по собственному почину тюремная администрация меня в пресс-камеру не посадит. Во-первых, таким образом мне предоставлялась бы прямая информация о системе прессов. Доказательный материал непосредственно добывался бы собственной шкурой. Во-вторых, у меня имелись бы все основания заявить о беспределе. Нужная записочка просочится через любые тюремные стены при известном старании. И обычное письмо, через цензуру, может содержать нечто интересное. Зря, что ли, оговаривал и с отцом шифр? Полное длительное молчание тоже означало бы тревогу, уж отец на воле постарался бы поднять шум. В-третьих, КГБ наверняка дал некие инструкции, вряд ли уничтожение меня в прессе входило в его планы. По причине опять-таки шума. Хотелось так думать.
Но расправиться с зеком, со мной в частности, в Елецкой крытой можно иначе. Достаточно подсадить нужного администрации сокамерника. Проще простого. Под угрозой пресса, пыток, смерти, такого типа подобрать несложно. Кроме того, есть вещи и похуже смерти… И подходящая половинка «мойки» (бритвенного лезвия) у подосланного найдется, кум постарается. Полоснут ночью по сонной артерии, и минут через пятнадцать погрузишься в вечный сон. Администрация потом оправдается. Мол, промашка вышла: посадили в камеру нормального зека, а он психом оказался. Вот почему в крытой спать надо осторожно.
Возможно, меня одолевала мнительность, разыгралась фантазия. Но кто бы не фантазировал в таком удивительном месте?
Внешне всё выглядело спокойно. После пониженки сидел на новом корпусе, в «четвернике». Камера № 12, кажется. В основном с одним-двумя сокамерниками. Для них попасть в мою хату большая удача. Ни бригадира, ни поддержки. Но удачи на такой крытой не случайны. Я не сомневался — ко мне подсаживали стукачей. Не склонен их слишком винить. Очень сильные методы убеждения у ментов.
Наседки попадали в сложное положение. Я ни о чем их не расспрашивал. Но и о своих делах не говорил. Так, отвлеченные разговоры на посторонние, не тюремные, темы. Месяц нет информации для ментов, другой. Сокамерник понимал, его могут заменить как не справившегося с заданием. И хорошо еще, если он в пресс не попадет за плохую работу, малое усердие. Стукачу ничего не оставалось, кроме как признаться мне в своей работе на администрацию. Разумеется, я мог бы просто избавиться от наседки, не давая никакой информации. Нести отсебятину, выдумывать сведения, стукач не мог. Тема ему незнакомая, опыта и фантазии мало, а менты могут кое-что проверить. Допустим, якобы я рассказал сокамернику о своих делах на воле. Трудно ли куму справиться у КГБ? Выведенный таким образом на чистую воду агент попадал бы в пресс. У ментов имелся еще один способ контроля — подсадить вторую наседку. Даже если бы я просто кормил стукачей своими фантазиями, а они чистосердечно передавали такие мои «заведомо ложные измышления» начальству, стукачей бы меняли. Надеясь найти работника поопытнее, поусерднее. От такой чехарды я бы ничего не выиграл. И для меня, и для стукача оставался единственно выгодный вариант — перевербовка.
Свободное копирование
