Дни - 22

15 апреля

 Весна, тепло наконец, солнышко. Это уж благо бесспорное, что бы ни случилось. Бесспорна прозелень леса Булонского, то впадающая в желтоватость, точно пух цыпленка вылупившегося, то настоящая, острая, нежная. А то увидишь лилово-цветущее деревцо. И пахнет лесом, весной -- слабей, чем в России, а все-таки...

 И всюду в Париже весна. Но нет радости. Да и Парижа настоящего нет.

 Париж был, и апрель был тридцать четыре года назад -- первая встреча. Давно! Целая жизнь. Молодость, первая книжка, первый успех, все, все еще впереди.

 Мы поселились в отеле -- пансиончике на Notre Dame des Champs -- но там не столовались. Только утром пили кофе, а потом уходили на целый день: путешественники из Москвы, все надо посмотреть, везде побывать.

 Апрель выдался холодный, и это удивляло. Забирались в такую Европу, а приходится камин подтапливать! И часто дождь.

 Комната небольшая, с зеркалом в золоченой раме над камином, с бронзовыми часами на нем, необъятная кровать, все как полагается сказать. Коридорчик такой узкий, что вдвоем трудно разминуться, вниз винтовая лестница, очень чистая, с ковриком, но тоже теснейшая. В таких отельчиках на Монпарнасе больше жили иностранцы -- вроде нас артистический круг: датчане, норвежцы, англичане. Е.А. Бальмонт показала нам ресторанчик вблизи, на Bd Raspail. Там всегда тоже художники, студенты, молодежь всякая. Мы нередко завтракали тут -- в тесноте, смехе, веселом духе богемном.

 Был ли я робок, или вообще деревенщина -- меня пугали шум, многолюдность, громадность Парижа, его толпа. После Притыкина и Москвы это столица! Как бы зрелище человечества. Оно движется, толпится, гудит, в положенные часы завтракает и обедает -- в нем теряешься.

 Были уже автомобили, но мало. Облик их показался бы теперь уродливым, как странны и дамские шляпы того времени, моды -- все вообще иное. Все-таки Париж был живой, полный, сам себе хозяин, нравится ли он тебе или не нравится -- это Париж, мировой город.

 Более тихие места в нем я любил. -- Люксембургский сад, галереи Одеона с книгами. Из Парижа мы направлялись в Италию -- и в этих галереях, букинистами разукрашенных, среди разных Мольеров и Руссо я нашел, что мне надо: историю живописи итальянской -- Лафенетра, книжку немудрящую, со скромными гравюрками, которую все же усердно читал в свободную минуту у себя на Notre Dame des Champs.

 И Люксембург, парк его, музей, книги Одеона, Обсерваторские аллеи так и остались в памяти обликом Парижа артистического. Интересно ведь узнавать -- особенно в том, что нравится. К Италии влекло, вот и радостно было увидеть в Лувре Леонардо, прочесть у Лафенетра о Сано ди Пьетро и в Шантийи встретить его. Так уж устроен человек -- наделен жаждой. Даже сейчас не хочется упустить дня, чем-то новым овладеть. Потому и читаешь, и лекции слушаешь охотно -- разумеется, не по кристаллографии.

 Но ведь тогда, в Париже, жизнь не кончалась, а начиналась.

 Сколько хотелось присвоить из чудесного Божьего мира! Что же, я так устроен: знаю отлично, как страшен, жесток, гибелен этот мир, но всему в нем есть обратное, и мне дано видеть не гадость, а прекрасное его, больше любить, а не ненавидеть. Изображать чаще и лучше очаровательное его и светлое, чем тьму и зверство. По писанию моему всей полноты мира не узнаешь. Я односторонен. Так мне назначено.

 Вот и Париж тогдашний, хоть не всем мне понравился, а в памяти сохранился с лучшей стороны. Может быть, именно со стороны вековой школы -- артистизма, литературы, живописи. И собственная молодая жизнь сливалась с этим духом Парижа: жажда познания! -- вот таким знаком встретил я Париж.

 Почти месяц прожили мы в нем. Сил было много. Бегали с утра до вечера. Посмотрели немало. Побывали в таких музейчиках и местечках, куда потом за шестнадцать лет жизни не пришлось заглянуть.

 Какое было тогда передвижение в Париже! Метро всего две линии: поперечная да круговая. Но и круговая неполная: можно было от Этуали доехать только до нашего Bd Raspail.

 Метро это нагоняло на меня некоторый ужас: так быстро несется, такая толпа на перроне! (Запомнился навсегда запах: был обычай посыпать станции порошком мыла миндального. Запах миндаля!)

 Для моего ритма больше подходили омнибусы. Мы любили с Верой забираться у Одеона на империал. Краснорожий кучер с бичом, здоровенные лошади -- отплытие ковчега с левого берега Сены к Опере, Мадлэн. С нашей трибуны неторопливо проплывал торопливый, многошумный Париж. Девиз омнибуса с моим совпадал:"спешить некуда".

 Среди этой молодой, пестро-студенческо-путешественной жизни осталось и воспоминание пронзительное.

 Раз зашла к нам Е.А. Бальмонт, сказала:

 -- Знаете, тут рядом с вами умирает Гюисманс.

 И добавила: умирает мучительно, у него болезнь глаз, ему зашили веки.

 Как молодой российский литератор просвещенного круга, должен был я иметь понятие о Гюисмансе. И имел. Читал еще в Москве его "A rebours" {"Наперекор" (фр.).} -- без удовольствия, все же это был "наш", настоящий писатель, и так страшно умирает. Проходя мимо дома его на Notre Dame des Champs, все представлял себе -- как это с зашитыми веками.

 А в конце концов умер Гюисманс, мы этого не заметили. Мы были полны собой, своей цветущей жизнью, впереди Италия, сзади могучая Россия. Именно что могучая. И живя поднебесно, мы не испытывали тревоги и в Париже, хотя деньги прожили почти все. Ничего! Русский издатель выручит.

 Приближался май. Вера купила себе за 28 фр. летний костюм, я тоже летний, белый в полосочку за 10, и чтобы тронуться во Флоренцию, заняли мы у Е. А. 400 франков.

 Дождь лил в тот вечер, когда мы садились у дверей пансиончика нашего в извозчичий фиакр. Толстомордый кучер, налитой красным вином, в резиновой накидке, в цилиндре, с бичом... -- и огни Парижа сквозь окно в слезах, Gare de l'Est, поезд, бешеный ход его, ночной крик с платформы: Труа, а потом утром: Бельфор! И уже днем Швейцария, днем С. Готард, где едят бутерброды на станции перед туннелем -- от высоты в ушах слегка шумит.

 А затем после длинного туннеля полоумный, в свете, тепле, радости-восторге лёт к разным Беллинцонам, Лаго-Маджиоре Италия. Как же не благодарить Бога, что даровано мне было столько прелести и красоты мира, что дарована была легкая юность, любовь, искусство, райский месяц май 1907 года во Флоренции, Виареджио, Равенне?