Наташа живет теперь с родителями мужа -- тот на войне. Она давно звала нас к себе на эти дни. Их квартал покойный. Менее вероятий обстрела, чем для Булони нашей с заводами. Да и всем вместе веселее.
Ее томило другое: учреждение, где она служит, перебиралось в Бордо. Ехать или не ехать? Жаль разлучаться, жаль и терять работу. Жаль своих бросать, зато ближе к мужу, он как раз под Бордо, в офицерской школе.
Мы ночевали в небольшой старинной квартире старого дома, рядом с румынским посольством, почти на углу avenue Bosquet. Ложились тихонько, стараясь не шуметь: внизу живет аббат, довольно сердитый, при малейшем движении стучит в пол.
Утром вбежала к нам в комнату Наташа. "Мамочка, румыны от нас уехали. Правительство тоже. Мы здорово abandonnes {Обездоленны (фр.).}. И еще новость: Италия объявила войну".
День подымался над нами хмурый. Из столовой, налево в окно видна Эйфелева башня, а за ней сумрачно синеющая, туманная туча. Наташа побежала в свой банк.
"Не бери с собой чемоданчика, -- сказала мать. -- Если нужно будет, успеешь собраться". (С чемоданчиком сразу могла бы уехать. Вскочить на камион -- и готово. Мать вела свою линию: а тут, пока будет собираться, может, те и уедут). Да не одна мать: все втайне хотели, чтобы Наташа не уезжала.
И она скоро вернулась, почти веселая: ну что же, все сделала добросовестно, чтобы не отставать от службы, но вообще ничего не вышло: уехали одни высшие. Для служащих камиона не достали. Мы обнялись еще, расцеловались. Значит, будь что будет, все вместе.
После завтрака втроем двинулись в Булонь за вещами. Изменился Париж -- за один день. Точно тяжело больной пред началом конца... По avenue Bosquet уже сплошная вереница беженцев. Все на юг, все на юг! Повозки и велосипеды, тачки, идут пешком с чемоданами в руках -- некоторые будто бы к вокзалам... -- говорят, туда и войти нельзя.
И у нас в Булони идут, едут, укладываются. У подъездов консьержки. Эти в большинстве остаются. Вокруг них группы. Разговаривают, советуются. Какое беспокойство и томление! Вдали выстрелы... -- или взрывы? Кто разберет!
Подъемник поднял нас на пятый этаж. Вон там, за Сеной, холм Mont Valerien, знаменитая стратегическая позиция -- вроде Малахова кургана... Там наши зенитные батареи. Оттуда германская артиллерия била по Парижу в 70-м году. Сейчас над остроконечным холмом в зелени облако. Повис сизый дождь. За ним., дальше, Буживаль, где жил Тургенев, а потом Сен-Жермен, Понтуаз. Говорят, немцы уже в Понтуазе.
Жилье без хозяев быстро холодеет. Вчера только мы отсюда, а уж квартира пустынна, как бы заброшена. Сколько пепелищ таких теперь во Франции!
Мы наспех собирали кое-что -- платье, белье, кофе, сахар, рис... кто знает, может, ничего и достать нельзя будет?
И торопились. Нервность, конечно. Волна нервности передавалась от всех этих уезжающих, убегающих. Ты понимаешь, мы всего-то перебирались в седьмой округ Парижа, к Инвалидам, но и нас несло сейчас подводное течение. Спешить, уходить, уезжать!
Может быть, переезд в метро утолил несколько жажду странствий -- вернулись мы на avenue Bosquet будто к пристанищу: тут оседлость, покойно -- а между тем там прожили мы восемь лет, полоса жизни. Теперь бросаем будто с облегчением.
Ничего мы не знали о планах военных. Но казалось, на глазах: защищать Парижа не будут. Отступающих войск мы не видели -- ясно, их сюда не пускают, они обтекают город с запада и востока. Приготовлений к бою нет. Ну, а все-таки? Ведь это все предположения, не более. А если окажешься в сражении? Об этом не хотелось думать.
Ночь я спал плохо. Вдалеке сильно бухало. Вера иногда просыпалась, садилась на постели... "Алерт? {Тревога (фр.).} Сейчас начнется?" (За этот год мы все же понаслушались сирен). "Спи, спи, ничего". "Лампочка у тебя?" "Да, тут". Она вздохнет, перекрестится, вновь ляжет.
Из полуоткрытого окна тянет свежестью. Темно, ночь глухая! И гул немолчный: Париж уходит. По av. Bosquet без конца автомобили, камионы, на юг, на юг... Мы же лежим тихо, точно притаившись. И сердитый аббат может спать под нами, в квартире своей покойно: не смутим мы шумом его сны.
Утром ходили закупать, что можно: сахар, кофе, картофель, квакер. Точно к осаде готовились. Но и все так. Народу на rue Ger много -- это торговая улица, неглядящая, но основательная и очень "парижская", как и вообще многое в этом квартале: Париж старинный, смесь барства с католицизмом.
В тот день видел я на av. Bosquet удивительные сцены.
Ослик везет тележку, на ней женщина с младенцем. Хозяин шагает рядом. Вслед за ними колясочка -- припряжена собака. Двое везут сундук, на нем перина, клетка с попугаем.
В тачке сидит старуха лет восьмидесяти. И мумия, и облик беспробудной, безмолвной тоски. Тачку тащит женщина лет шестидесяти, очевидно, дочь. Откуда они? Может быть, из-под Санлиса -- так-то вот пешочком, с матерью, под Орлеан. Боже мой, какими барами мы еще живем здесь, на av. Bosquet! A вот этой, за мать, за тачку, за Орлеан наверно уже все грехи прощены.
В такие дни не очень приятно расставаться. Всякие глупости лезут в голову. А вдруг немцы войдут, да отрежут Булонь? Расставят пикеты и разговаривай с ними.
В Булони было еще пустыннее, чем вчера. Я отворил окно комнаты своей. Справа, за Сеной и Сен-Клу, стояла сизо-дымная туча, какая-то вязкая, непроходимая. Время от времени оттуда грохот -- взрывы. Дымовая завеса, или нефть жгут, взрывают мосты? Мрачно, глухо! А на востоке, за Нотр-Дам, над холмом Менильмонтана еще бледно-златистое небо. Последний островок мира, только бы радуге еще над ним восстать. Стало на минуту жаль и своей квартиры, и книг, рукописей... -- а может быть, и мгновенной своей жизни, пролетающей, мчащейся к концу с такою быстротой, все чрез разные "исторические события". Бог с ними с событиями. Всегда-то их не любил... Но никто нас не спрашивает, что нам нравится, что нет. Девятнадцатый год мечет нас по Европе рука Господня -- значит, еще не дометала.
Когда ехал назад, стал накрапывать дождь. Капли странные: черноватые. Очевидно, копоть из туч, от нефти.
На avenue Bosquet видел новое зрелище: остановились беженцы с коровами. Тут-то доили их, на тротуаре аристократической улицы, рядом с дворцом румынского посольства. Обитатели Парижа стояли в затылок с крынками, им продавали парное молоко. Тут же охапка сена, распряженная лошадь жевала -- задумчиво, сложно, поглядывая прекрасным лошадиным глазом на людей неизвестного города.
Наташа попала на своем велосипеде под дождь. Не то, чтобы промокла; дождичек только крапал: но испачкалась сажей. И ее белые ручки стали пестренькие.
Свободное копирование
