Дни - 16

V

[...июня 1940]

 "Милый друг, ты уже знаешь, что мы живы, пишу подробнее.

3 июня

 Мы с утра выехали в Кламар. Золотой, светлый день! В саду старинной барской усадьбы деревянная церковка Константина и Елены (эти имена мне дороги, ты знаешь: и по нашей семье, и через Веру). Церковь, совсем маленькая, благоухающая высохшим деревом стен, ладана, иконного лака, вызывает память Валаама: там в лесах такие часовенки -- во имя свв. Сергия, Серафима, а есть как раз и Константина и Елены.

 Никого еще не было. Мы исповедались у о. архим. Киприана, а потом, до начала литургии, сидели на скамейке в тени большого дома XVIII века -- несколько тяжеловесного, но подлинного, с медальонами летящих гениев на фасаде, напоминающими барельефы латинской дороги под Римом.

 Голубое золото было в этом утре. И легкая роса, нежный, прохладный туман на розах клумбы. На лужайке сено сохло. Худощавый юноша сгребал его, на какой-то французской вилке носил в дальний сарайчик. Пахло оно, как и русское сено несколько слабее, однако, как всегда во Франции. В открытую дверь зала, стеклянную, носили две резвые барышни посуду для завтрака: нынче престольный праздник.

 Прекрасно шла служба, мы причастились и я поехал в Париж на юбилейный завтрак. Вера осталась в Кламаре. Сказала мне: "Здесь все так зелено, покойно, как в деревне. Будто бы и войны никакой нет. Смотри, какие каштаны. Здесь я ничего не боюсь".

 Последнее время, ты понимаешь, мы живем все под некоей угрозой. Все в нервном настроении.

 Но должен сказать: менее всего я ждал чего-либо в тот полдень. Приехать успел вовремя, все собрались в отдельном зальце ресторана. Завтрак начался как полагается. Закусывали, чокались. И я думаю, что никто ни о чем "таком" не думал, когда завыли сирены. Почти тотчас загрохотали залпы.

 Мы находились в центре Парижа. Бомбардировка шла по окраинам (преимущественно). За дальностью взрывы бомб казались нам простым действием артиллерии зенитной -- правда, очень бурным. Потому завтрак и продолжался, прошел даже оживленно. [(Мы ведь не знали, что в Исси, Ванве, Отей рушатся дома, гибнут и взрослые, и дети!).]

 О Вере я сразу решил, что раз она в Кламаре, у друзей, то значит в покое и тишине. Оказалось же вовсе по-иному. Она отправилась в Ванв, тоже к близкому человеку, и в двухэтажном павильончике пережила весь грохот, вой, свист, дым, пыль и огонь настоящего обстрела. Ничего-то мы незнаем. "Не ведаем бо ни дня, ни часа". После она говорила мне: "Поддерживало причастие и всегдашний заступник мой, Николай Чудотворец. Весь наш домишко ходил ходуном. Не можешь себе представить, что это было за ощущение. Когда я вышла потом на улицу, трех-четырех домов вовсе не было. Кое-где пылали автомобили. В Исси на площади мэрии все было усеяно битым стеклом: ни одного целого окна! -- Но вот, мы остались живы".

 Да, мимо нас лично гроза пронеслась. Но в Париже убитых около трехсот человек, да раненых свыше шестисот. Оказались и наши знакомые. Но об этом особо надо сказать.

 Довольно давно познакомился я с Екатериной Николаевной, известной в Париже русской сестрой милосердия. Мы встретились у постели тяжко больной русской дамы, дочери наших друзей. Екатерина Николаевна полюбила ухаживать за ней с ласкою и любовью -- жалела, отдавала ей что-то от сердца своего. На ее руках та и скончалась. А у меня осталось в памяти: Екатерина Николаевна румяная, круглолицая, необыкновенно милая и душевная женщина. Как-то щедро и вольно расточала она благоволение. Дар привлечения сердец! Трудно представить себе, чтобы ее не любил кто-нибудь.

 Прошло время, встречаться не приходилось. Она сама тяжело заболела. Долго лежала. Долго не мог я собраться зайти к ней. Наконец, месяца три назад зашел.

 Дверь отворила девушка с большими карими глазами, скромного вида.

 "Будьте добры подождать немного, мы сейчас делаем перевязку". Я знал, что это Туся, племянница ее, самоотверженно за ней ухаживавшая (уже около двух лет!).

 В маленькой, худенькой женщине с прозрачным лицом (желтовато-зеленоватого отлива) не узнать было прежней Екатерины Николаевны. Она лежала на спине, недвижно, глаза тоже прозрачные, от долгого одинокого лежания, страдания, особый отсвет озарял их. Вообще же некая задумчивость, глубокая сосредоточенность в ней были. "Мне теперь легче. О. архимандрит соборовал меня, много лучше стало. А то, знаете, умирала. Так вот подходила, подымалась во мне смерть", -- она показала маленькой своей, легкой, сухой рукою, как именно подымался хлад смертный: от ног к сердцу. "Вот, тут совсем был. Ах, тяжело! Я, конечно, слабая и грешная, и духом иногда падала. Знаю, уныние -- грех. Но не могу. Ну, слава Богу, отошло. Знаете, что-то во мне переменилось. Я теперь думаю: как Богу угодно. То есть, я и раньше так считала, но только головой. А теперь это у меня во всем существе. Захочет Господь, возьмет меня: значит, так надо. Нет -- буду жить. Ах, я очень, очень рада, что вы навестили меня".

 Она говорила еще, довольно охотно, вспоминала общих друзей, покойную. Странное действие на меня оказывала. Я начал волноваться... -- точно от нее передавалось нечто, хотя говорила она внешне покойно. Но вообще она не такая стала, какая была раньше -- что-то в ней и разрушилось, что-то и возросло. Я не мог уж молчать. "Вы чудная, -- вдруг сказал я ей, -- я вас обожаю". Она схватила меня за руку. "Что вы говорите это?" "Да вот то и говорю. Особенная, чудная. Вы ни на кого не похожи".

 Будто бы и странно: безнадежно больная женщина, которую я и очень мало знал, но от которой во всей убогости положения ее шел такой свет!

 "Люблю Валаам, как и вы, -- ее сухонькая ручка лежала на моей руке, -- и вообще мы много одинаково чувствуем. Ах, меня так тронуло также... вот жена заходила, сказала, что вы обо мне часто вспоминаете".

 Удивительно! Ведь я знал, что недолго ей жить. Она страстно жизнь любила, и я жизнь люблю, и она уходит, мы над бездной, она ближе, я на несколько шагов подальше, но какое действие, как она оживляет -- почти из-за гроба. "Она праведница и все тут. Просто настоящая праведница -- оттого все так и выходит", -- это у меня в душе было, когда я на прощанье поцеловал ей ручку.

 Вышел я в некотором тумане, возбуждении. В кухне стирала Туся. Она взглянула на меня карими своими глазами -- опять то же, опять то же... "И эта святая. Вот так квартира!" "В какие часы удобнее видеть Екатерину Николаевну"? "Около четырех". "Спасибо. Зайду непременно". Это были слова. А под ними опять: "и эта праведница" -- все необыкновенное.

 Домой шел не шел, летел не летел (слова не те), но не такой был, как всегда. Вера, отворив дверь, спросила: "Что с тобой"? "Ничего. Все хорошо. Превосходно. Я видел сейчас святых".

 В день 3-го июня, когда Вера была в Ванве, а я на авеню Ваграм, снаряд влетел в квартиру над Екатериной Николаевной. Пол рухнул -- вниз, на больную. Ее засыпало щебнем, осколки оконного стекла вонзились ей в лицо. Тяжелое ранение и в ногу. Тусю швырнуло в коридор, вырвало грудь. Она скончалась через несколько часов. Екатерине Николаевне пришлось отрезать в госпитале ногу. Но и она не выжила.

 На отпевание Екатерины Николаевны в Кафедральном нашем соборе собралось порядочно народу. Красные розы украшали гроб. Из-под них, на возглавии, ясно рисовался Красный Крест на белом поле -- орден милосердия и сострадания, коим всю жизнь служила покойная.

 "Больше сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя". -- Туся могла, конечно, при начале сирен убежать в погреб, но не оставила тетки. Что же, облик свой до конца сохранила. Екатерине Николаевне не сказали, что племянница ее погибла -- она и лежала в другой больнице, похоронена отдельно.

 Взглянешь, кажется: как все удивительно! Два раза страдать неизлечимо и умереть от бомбы. Совсем юную, чистую жизнь подставить разрыву снаряда... Не только праведницы, а и мученицы? Мученицами-то всегда бывали лучшие -- за нас, худших, и страдали.

 Не понять нам тайн Господних. Не дано. Значит, не надо.

 "Приидите с последним целованием", -- не особенно раздумывая пал я на колени перед гробом, земно поклонился отошедшей".