В Википедии о В.Н. Турбине сказано: "Родился в семье военного инженера в 1921 году в Харькове. Участвовал в Великой Отечественной войне, был контужен… Работал в МГУ, читал лекции, вёл семинар, привлёкший большое число студентов. Славился блеском мысли, нестандартностью подхода. Своим учителем считал М. М. Бахтина".
В 1965 году поставил свою подпись под "спущенным сверху" из Идеологического отдела ЦК КПСС письмом профессоров и преподавателей МГУ, осуждавшим А. Д. Синявского за то, что он опубликовал свою рукопись не на родине, в СССР (где ее никогда в жизни не напечатали бы), а - на Западе.Подпись поставил и Владимир Николаевич Турбин, и обожаемый нами Сергей Михайлович Бонди и многие..А в 1991 году в «Литературной газете» Турбин опубликовал «Письмо в редакцию», обращаясь к Синявскому с просьбой простить его ". И вот, специально для хулителей Владимира Николаевича Турбина и Сергея Михайловича Бонди: посмотрите, пожалуйста, такой фильм: «Пятая печать". В Википедии об этом фильме рассказано так:
«Пятая печать» (венг. Az ötödik pecsét) — это кинофильм режиссёра Золтана Фабри, вышедший на экраны в 1976 году. Экранизация одноимённой повести Ференца Шанты». Говорится о суровом (библейского типа) испытании для заложников. Немцы оккупировали Венгрию. Заложникам дают выбор - ударить замученного пытками партизана по лицу или – умереть. Четыре простых парня не смогли этого сделать, а часовщик смог. Потому что: «Часовщик не мог не вернуться, ведь дети без него пропадут». После своего ужасного поступка часовщик, опустив голову, бредет по улице. Да, он выполнил приказ немцев и ударил по лицу замученного пытками партизана… он один это сделал, а четверо других - не смогли, отказались и за этот отказ были расстреляны. Он - предатель? Нет! Но содеянное им мучило его. Теперь он шел к детям в гетто, он нужен им, ради них он совершил это ужас, этот удар. Ведь он спасал этих детей, увозил их из гетто по тайным каналам. Иначе – их сожгли бы в печке... А чтобы спасти их, он должен был остаться живых... должен был, даже и такой ценой - ценой искупительной жертвы и позора.Так вот: Турбин и Бонди были теми самыми «часовщиками», без которых «дети гетто» (мы, их студенты) – пропали бы... они должны были остаться со своими студентами и учить их. Ну а подписи наших преподавателей по поводу публикации на Западе книги А.Синявского: подписи... что они менял? Только утешали старческих руководителей ЦК КПСС и тогдашнее руководство МГУ...
То, что студенты любили В.Н. Турбина, - это безусловный факт. Однако мне было интересно и отношение профессионалов. Оставим в стороне мнения завистников. Но вот писатель Владимир Муравьев ответил мне на вопрос о манере письма В.Н. Турбина очень колоритно: «Мне нравится его способность поставить любой литературный сюжет не так, как ему положено, как ожидает читатель, а в любую позицию, в том числе и в наклонную, горизонтальную…».
Еще меня поражало в В.Н. Турбине его крайне бережное отношение к мнениям студенческой молодежи. Он, например, принимал вступительный экзамен у моей дочери Ксении Митрохиной. И достался ей билет о Гоголе. Турбин не только записал её ответ в свой блокнот, но и позвонил мне со словами: «Какая замечательная дочь!». (См. фото ниже: Студентки ром-герма МГУ. Ксана - справа)
А вот об этой фотографии «В.Н. Турбин и его такса» - я хочу поведать отдельно.
Владимир Николаевич сказал мне однажды, что таксы – его любимая собачья порода, что они очень умны, храбры и человечны.
(Мне потом довелось убедиться в правоте его слов, так как моя дочь - для моего внука - купила таксу. Охотничью. Его звали Гек (Геша) - и он полностью оправдал характеристику этой породы. То есть – был умен, храбр, человечен).
Но в те времена у меня была другая собачка - болонка-бастард, мальчик, Чукки.
И у Чукки был неприятный обычай: кидаться на гостей мужского пола и – если повезет – кусать их. Однажды он укусил даже врача скорой помощи, который делал мне укол в вену. Пес учуял кровь, да еще и я вскрикнула... Поэтому, когда Владимир Николаевич сказал мне, что заедет ко мне в гости в мою «хрущевку» на улице Кондратюка (о, как Турбин переиначивал это слово!) – я решила, что, может быть, и запру Чукки в кладовке с какой-нибудь косточкой (в утешение к заточению). Но… собака моя встретила моего преподавателя так мирно и ласково, как будто они век дружили. Значит, пёс почувствовал в этом госте благородство и заценил это. Между тем,Владимир Николаевич "заценил мою смежную хрущёвочную квартиру", сказал, что она – "чистосердечная". Я его спросила: а что бы он мне пожелал? Турбин сказал: "Машину, квартиру, счастья"... Про машину я ответила, что боюсь ее водить, а все другое у меня... потихонечку сбывалось (правда, счастье – оно то осветит своим волшебством, то - застудит арктическим холодом. Но умеет и снова одарять нас).
...Однажды я, выполняя просьбу друзей, попросила Владимира Николаевича помочь одному талантливому парню, взять его к себе в дипломники, так как по молодости и горячности сей студент не поладил с кем-то из преподавателей - и вообще уже года два как бросил учиться. И вот мы - в доме его родителей.Разговор незаметно перешел с сюжета «Как помочь» - на стили в искусстве (это была семья художников). Я ничего не говорила, наслаждаясь фразами спорящих сторон. Потом, когда вышли из этого дома, Турбин сказал мне: «А ты, миленькая, всё молчала, только мерцала, как жемчужина». Спустя некоторое время он сообщил мне, что пишет прозу, фантастическую - и там назовет моё имя. Когда его не стало, в журнале «Знамя» опубликовали фантастический и "загадочный" роман В. Н. Турбина «Exegi monumentum». - М., 1994, №№ 1 и 2. И там действительно было названо моё имя, София - в связи с днем 30 сентября и – в связи с ирреальностью жанра фантастического романа.
…Когда-то, в самом начале восьмидесятых я пыталась издать в «Московском рабочем» литературоведческую книгу В.Н. Турбина. Принесла заявку директору, Михаилу Алексеевичу Борисову. Наше издательство было тогда под эгидой МК КПСС (я никогда не была членом этой идеологической организации, и на работу меня взяли туда только из-за хлопот друзей). На мою заявку Михаил Алексеевич ответил внушительным тоном: «Литературоведение? Зачем это нам , лапочка»? Я была вынуждена передать этот ответ Турбину. И… он мне сказал, что я должна была переубедить директора в важности литературоведческого жанра. Я отметила про себя, что Турбин – неисправимый романтик. Переубедить директора партийного издательства, назначенного в Московском Комитете КПСС, было невозможно.Ведь в жанре литературоведения (такого, как у Турбина) - всегда можно найти намек на "крамолу"...
Кстати, в годы перестройки, то есть в годы новых возможностей для издания книг, мы (моя заведующая редакции художественной литературы Людмила Алексеевна Сурова и я ) однажды пришли к директору М.А. Борисову с просьбой разрешить нам издать книгу В.В. Вересаева «Пушкин в жизни». Ведь книга эта вышла в свет в тридцатых годах (академическое издание, двухтомник) и больше не переиздавалась, так как идеологи тогдашней поры считали её "вольнодумной"... Ответ директора был традиционным: «Зачем вам это, лапочки? Вам что, мало неприятностей?». Мы настаивали, убеждали. Наконец он сдался ("перестройка"!): разрешил только один том, где Пушкин – уже взрослый человек, поэт уже не пишет ничего похожего на «Гаврилиаду» и ведет себя несколько солиднее, чем когда-то – в юности. Директор строго приказал, чтоб в книге обязательно были пояснительные вступления к каждой главе. При этом он поставил условие: писать эти вступления будет кто-нибудь из Института Мировой Литературы (то есть – писать вполне «ответственно», а, «если что» – ИМЛИ и будет отвечать за идеологические ошибки). Трудный разговор закончился, но на прощание директор строго нам сказал: «только проследите, чтоб в книге ни слова не было о Софье Астафьевне!».
Мы послушно вычеркнули из оригинала имя этой нехорошей женщины Софьи Астафьевны и приступили к работе по изданию однотомника (материалы о жизни уже повзрослевшего поэта). Все сделали, как и приказано: комментатор был из Института Мировой Литературы, а содержание книги «Пушкин в жизни» касалось только зрелых (и в меру взвешенных) лет в жизни поэта.
Этот пример я привела потому, что, хотя и поздно, но все же отвечаю на вопрос В.Н. Турбина, почему было невозможно в то время и в том месте, в издательстве, принадлежавшем МК КПСС - издать его книгу (у меня сохранилось письмо В.Н. Турбина на эту тему, см. в Приложении).
Возможности Турбина сочетать разносмысловые слова – были беспредельны. Меня он точно этому научил. А те, кто не посещал его семинар – может быть, и не придавали словесной игре такого значения. Мне, например, он однажды сказал: «Как же это я – жидовку полюбил»?... Не знаю, сам придумал, или у Чехова взял – Антон Павлович так называл в письмах Ольгу Леонардовну Книппер. Вот такие бывают сочетания разных смыслов...
Смыслы бывают иногда сказочными... поэтому Турбин пригласил меня однажды проводить Старый 1979-ый Год – к себе, на Кавказский бульвар. Сказал примету дома: елка, горящая на балконе 10-го этажа. В этот вечер были сказаны прекрасные слова, которые держат людей в плену тяготения друг к другу.
Когда ты часто видишь человека и находишься в круге его мыслей – ты поневоле заражаешься его привычками и пристрастиями. Это произошло и со мной. Так например, благодаря Турбину, я стала верить – в приметы... Например: когда он вернулся из Финляндии, он позвонил мне. Было утро, я лежала в постели и плакала над своей горькой участью: только что мне позвонили из Боткинской и подтвердили, что "койкоместо" для меня уже есть, и надо всего лишь явиться в приемное отделение с вещами к двум часам дня... Слезы лились рекой, мне было очень себя жалко. И вдруг этот звонок – неизвестно от кого. На всякий случай я взяла себя в руки и протяжным, отсутствующим тоном произнесла "Ал-лё" (школа Студенческого театра Мгу и режиссера Марка Захарова!). В ответ услышала фразу: "Утренний голос избалованной женщины!". Я ничего ему не объяснила, просто сказала: "уезжаю на месяц". Но эта фраза меня ободрила, я сочла его звонок хорошей приметой. И – уже без всяких слёз отправилась к эскулапам.
Наша последняя встреча, словно судьба так захотела – произошла в редакции издательства «Московский рабочий» в 1993 году «перестройки». Мы, редакторы, тогда все сидели в одной комнате, потому что новые веяния побудили начальство сдать все комнаты в аренду, а на первом этаже роскошного (некогда Меньшиковского) здания – учредить ресторанчик с перестроечным названием «Скотный двор» (по Орвеллу и с картинками). Доходы от ресторанчика (и от сданных комнат) шли невесть куда, но – только не на пользу книгопечатания.
И вот – осенью 1993-го, в редакторской (тесной теперь) комнате вдруг появился Владимир Николаевич Турбин – с рукописью о литературоведении. По тематике это уже было не ко мне, а к Вике Акопян. Я сидела рядом с её столом и разбирала вместе с художником Павлом Львовичем Буниным его рисунки к книге стихов Лермонтова. Это были крупноформатные графические иллюстрации, с них уже сделали фотокопии, и теперь нам предстояло отвезти их в мастерскую Бунина. Я провожала художника, помогала нести картины, а Турбин вызвался нас подвезти . Он очень обрадовался, что адрес П. Бунина – в Марьиной Роще. Почему он обрадовался, я поняла позже. Мы подъехали к дому художника, надо было помочь ему отнести по лестнице рисунки, он пригласил и Владимира Николаевича зайти, но Турбин отказался, произнеся фразу: «хочу пройти по родным местам Марьиной рощи». Вскоре я вышла к машине – а Турбин бродил неподалеку между золото-осенними березами. Он отвез меня обратно, к издательству, мы попрощались… Я думала – ненадолго. Через некоторое время Его не стало. На отпевании в церкви было много народу, пришли, как мне тогда показалось, все Его ученики...
Я благодарна своей судьбе за всё – и за то, в частности, что я – «из Лермонтовского семинара» Владимира Николаевича Турбина.
Свободное копирование
