15.08.2015 – 15.08.2015
Мельбурн, -, Австралия
|
Михаил Жванецкий: «Счастье, когда люди знают, чего делать нельзя. И не делают...»
|
|
|
|
|
«Двести с лишним лет назад со всех стран света – из России и Греции, из Франции и Италии – съехались люди, чтобы построить здесь город. С самого начала Одесса была городом иммигрантов. Теперь это город Эмигрантов, потому что нет на свете континента, где бы ни жили люди, рождённые под душистыми одесскими акациями. Но спросите любого из них, ныне жителя Нью–Йорка или Москвы, Сиднея или Мюнхена, кто он – и непременно услышите; « Я – одессит!»
Михаил Жванецкий
4 сентября 1990 года, под лозунгом «Одесситы всех стран, объединяйтесь!» был создан «Всемирный клуб одесситов». Бессменный президент клуба Михаил Михайлович Жванецкий после посещения Австралии написал: «Кроме Одессы недвижимой, есть Одесса движимая. Она покрыла земной шар. 14-я станция Большого Фонтана оказалась в Австралии. Я здесь и в Москве. Эти голоса во мне».
Австралийская Одесса поздравляет бессменного Президента клуба, Михаила Жванецкого и Президенский совет в составе: Евгения Голубовского, Валерия Хаита, Олега Сташкевича, Виталия Бондаренко, Иосифа Бронз, Анатолия Горбатюка, Сергея Гриневецкого, Валерия Горелова, Юлию Женевскую, Юрия Петренко, Евгения Деменюка, Григория Мильдова, одесситов уехавших и одесситов оставшихся, друзей замечательного города – с юбилеем, 25-летием создания Клуба.
Сатирик и фантаст Карел Чапек однажды сказал: «Куда бы вас ни забросила жизнь: в Антарктиду или маленький городок Австралии, во Францию или затерянный в океане островок - повсюду вы обязательно встретите уроженца Праги. Как правило, он будет либо механиком на местной электростанции, либо поваром...» Я думаю, на каждого уроженца Праги придётся не меньше двух одесситов. И если пражане гордятся Кафкой и Швейком, то одесситы могут ответить Бабелем и Остапом Бендером. В запасе ещё останутся Ойстрах и Гилельс, Ахматова и Куприн, Ильф и Петров, Утёсов и Жванецкий.
Сентябрь в Одессе - золотая пора. Разъехались курортники. Опустели пляжи. Позади знойное, пыльное лето, «когда вода не охлаждает, а засаливает». И Чёрное море ещё хранит тепло летнего зноя. Вечерами уже прохладно. Предзакатный оранжевый солнечный диск, погружаясь в изумруд моря оставляет на её поверхности золотисто оранжевую дорожку на воде бегущую из – за горизонта. «Привоз» полон свежих фруктов и овощей, копчёностей, вредных для здоровья, но любимых нами. Исчезнувшая рыба вернулась в прибрежные воды - её перестали травить остановившиеся предприятия. Одесса - в объятиях бабьего лета. На дворе золотится сентябрь.
Сентябрь богат событиями, которые повлияли не только на судьбу отдельных людей, на судьбу Одессы, но меняли жизнь целых народов, а иногда и всего мира. Влияние сентября на себе я испытываю всю свою жизнь – с момента, когда появился на свет в первый день месяца. Кстати, родившись на день раньше нашей Одессы – Мамы. В сентябре 2015 года, согласно Ветхому завету, иудейский народ отмечает наступление нового 5776 года, от сотворения мира. Хотите верьте, хотите нет.
А ещё, в Вероне 16 сентября отмечают День рождения главной шекспировской героини, Жульетты Капулетти, международный символ Любви, понятный во все времена, на любом языке, особенно на сочном одесском. Язык, который прославил Бабель и продолжает нести в люди Михаил Жванецкий. В 1519 году, в сентябре Магеллан завершил кругосветное путешествие. А спустя несколько веков день 15 сентября 1830 года ознаменовал начало другой - железнодорожной - эры. К сожалению, сентябрь ассоциируется и с трагедийными датами. 11 сентября 2001 года в Нью–Йоркском торговом центре произошёл самый страшный террористический акт, унесший более 3000 жизней... Но главным событием месяца для нас, оставшихся и уехавших жителей «Южной Пальмиры» был и остаётся день 4 сентября.
25 лет назад, Михаил Михалович Жванецкий - заслуженный одессит, символ города - открыл в Одессе и возглавил единственный в мире «Всемирный Клуб Одесситов», с призывом: «Одесситы всех стран объединяйтесь!» Четверть века Президентский совет клуба и его бессменный Президент, храни его бог и последующие 25! – ставший по совместительству главным «дежурным по странам» бывшего Советского Союза, объединяет воедино наших земляков на голубой планете. Как говорил прославленный житель «Южной Пальмиры» Борис Литвак: «Бывших одесситов не бывает». Клуб, рождённый под знаком Девы, наделён и качествами, присущими Деве. Стремлением к интеллектуальному развитию и духовной пище, сочетая в своей деятельности находчивость, волю, целеустремлённость. В этом главная заслуга актива клуба. Естественно, кроме всех формальностей, для вступления в члены клуба наличие юмора обязательно.
Я встречался с Михаилом Михайловичем в одесский период, мы виделись с ним во время посещения его с супругой Наташей Австралии в 2000 году. Я побывал в их прекрасном доме, на берегу моря, в живописном уголке Аркадии, когда посетил Одессу в 2008 г.
При встречах Михаил Михайлович любезно согласился дать интервью для австралийской русскоязычной прессы. Сегодня, поздравляя Одессу, Всемирный клуб одесситов и всех, кто любит наш замечательный уникальный город, я хочу ознакомить с теми мыслями, которыми поделился со мной Михаил Михайлович во время наших бесед. Многое из того, что происходит сейчас, Мудрец предсказал много лет назад.
С праздником, дорогие одесситы!
С глубочайшим уважением - австралийский одессит Илья Буркун
Одна из самых потрясающих встреч с известным российским литератором произошла в недавнем прошлом в Стокгольме. Виновник и возбудитель спокойствия в Швеции - вовсе не Нобелевский лауреат. Но именно ему был предоставлен главный зал страны, где вручают самую престижную премию в Мире. Он говорил на русском языке, выступал без переводчика, но зал был полон. Со всех европейских стран съехались рускоязычные жители, на встречу с ним. Кассиры, продававшие билеты, были в недоумении, наблюдая огромные очереди у касс. Вот как описала тогда это событие соб. корр. газеты «Комсомольская Правда» журналистка, Наталья Грачёва:
«...Организатор концерта актриса Ирина Юнссон интелигентно объясняла изумлённым кассирам, что приехал не Ленин (хотя и в кепке), не великий русский певец и даже не танцор, а просто человек, которому есть что рассказать. И этим человеком был Михаил Михайлович Жванецкий».
Евгений Голубовский, журналист, вице – президент «Всемирного клуба Одесситов», друг Михаил Михайловича, ёмко и точно написал:
Из чего сделан этот человек?
Из Чёрного моря и шумных дворов.
Из Дерибасовской и Привоза,
Из портовых кранов и крика диспетчеров.
И летнего зноя и потрескивающих арбузов.
Из помидорчиков, огурчиков и жареной скумбрии.
Из Бабеля, Ильфа и Петрова.
Всего более двух тысяч компонентов.
И в этот замес, в эту почву Бог бросил зерно,
Которое держал про запас.
«Посмотрим, что получится,» - сказал Бог.
Получился Михаил Жванецкий !
Когда – то Павел Антокольский написал о Белле Ахмадулиной: «Ахмадулина прежде всего внутри истории, внутри необратимого исторического потока, связывающего каждого из нас с прошлым и будущим.» Как к никому другому, эти слова можно отнести к Жванецкому. Хотя Белла Ахмадулина поэт, а Михаил Жванецкий – прозаик, «но его проза», как заметил Анрей Битов, «это проза лишь по одному признаку: что рифмы нет, но это и не поэзия, хотя смысл пролетает между словами со скоростью, свойственной лишь поэзии».
Я брал интервью у многих знаменитостей, с Михаилом Михайловичем мы встречались не однажды. И до моей эмиграции, в Одессе. К счастью, после неё, во время его прилёта в Мельбурн,состоялась встреча. Спустя годы я посетил родной город, где вновь записал интервью с Великим Одесситом. Два года назад, побывав в Москве, разговаривал с Михаилом Жванецким по телефону. И должен признаться, я никогда так не волновался, как перед каждой беседой с моим знаменитым земляком. Это интервью – поздравление я опубликовал в альманахе «Австралийская Мозаика» к 80 летию Михаил Михайловича. Сегодня подкоректированное предлагаю читателям журнала «RELGA». Ведь каждый его ответ , это талантливая миниатюра в стиле Жванецкого. Она словно воздух которым мы дышим не замечая. «...Произведения мировой литературы, – написал Мандельштам, – я делю на разрешённые и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух». И этим генерированным им воздухом щедро делится с нами Мудрец.
И. Б.: Последняя наша встреча — до моей эмиграции — произошла 27 августа 1991 года. Тому историческое подтверждение — дата на книге, которую ты мне тогда подарил. Мог ли я представить, что наша следующая встреча произойдёт в Австралии 11 лет спустя, и я буду брать у тебя интервью и получу новый автограф? Скажи несколько слов о главном, о пережитом за эти годы.
М. Ж.: Я не веду дневников, не пишу мемуары. Всего и не упомнишь. С 90-х годов главные события этих лет, чем мы жили, прежде всего — это отъезд наших друзей. Очень тяжело переживается. Переживания №2 — политические. Каким путём пойдёт страна, где я живу. Третье, конечно, — состояние здоровья, личная жизнь. Вот в таком порядке я бы расставил события по своей значительности. За это время у меня сложилось всё нормально. Сейчас я думаю, что я даже счастлив. Своеобразно, но счастлив. В это понятие входит всё: и горе, и радости. Это то, что страшно потерять. У меня жизнь однообразна. Я выступаю, пишу. Летом в Одессе. Потом осенью, зимой и весной я выступаю с тем, что написал летом. Как-то собираю всё вместе и, к сожалению, вот такая однообразная жизнь. Я говорю «к сожалению», потому что больше надо было бы писать, но у меня возникло ощущение, что на бумаге всё это теряется, а больше звучит, когда я всё это озвучиваю. Это как ноты.
И. Б.: Вероятно, ты попал под влияние тех, кто говорит, что тебя лучше слушать, чем читать. Готовясь к нашей встрече, я перечитывал твои книги. Твои книги, как сказал Оганезов, — это «блюдо для гурманов». А что ты читаешь в свободное время? В дороге?
М. Ж.: Господи, в дороге читаю детективы Сименона. Уж, казалось бы, мастер интриги, но какой многословный! Уже тяжело воспринимать. Я никогда не мог описывать обстановку, в которой действуют герои. Я мог только сообщать мысли героя в разгар обстоятельств, чем я и занимаюсь сейчас. Вот, наверное, и всё о моих книгах.
И. Б.: Главные учителя в жизни — наши родители. Я хорошо знал твою маму, Раису Яковлевну — добрую, мудрую. Я не знал твоего отца. Познакомь нас немного с ними.
М. Ж.: Я покажу фотографию. Это мой дядя Борис перед отправкой на фронт. Он служил в танковых войсках ещё до начала войны. Началась война, он приехал в отпуск и потом вернулся обратно на фронт».
Как ни странно, мои родители, на первый взгляд, меня ничему не учили. Любых родителей заботит обучение детей, и они должны стараться, чтобы дети учились. Теперь я понимаю, что они поступали мудрее всего. Утром они уходили, вечером приходили, утром уходили, вечером приходили, бесконечная работа. Но я видел это. Ребёнок ведь воспитывается, когда видит, что происходит. Он должен видеть, как отец вкалывает, он должен видеть, как отец разговаривает с больными, как он принимает их (у меня отец и мать — врачи). Отец не воспитывал меня. Он просто разговаривал с окружающими. И поступал, как считал нужным. А я впитывал, как губка, всегда ощущая его присутствие. Знаменитый портфель, с которым я выхожу на сцену — его портфель. Он в нём носил истории болезни. И я ношу истории болезни, только у него были человеческие, у меня — общественные. Умению видеть мир научил меня отец. Портфелю отца лет пятьдесят. Я его скрепляю скрепочками. Я его держу в отдельной сумочке — как «домик Ленина», он у меня там. Музейная вещь. Для меня — бесценная. Я даже не помню, как я впервые вышел на сцену с портфелем. Но быстро привык — удобно. Моя фотография в "Нью-Йорк таймс", когда я приехал в Америку — у меня был концерт в "Карнеги-холле", — была подписана так: "Еврей с портфелем". Портфель стал кусочком моего имиджа, о чём я не сразу узнал.
Моя мама была зубным врачом. Она знала главный жизненный секрет: что такое хорошо и что такое плохо. А когда мать знает, что такое хорошо и что такое плохо, об этом узнаёт и ребёнок. И это внутри у меня всегда. Я знаю точно: вот это — хорошо, а это — плохо. Вот так поступать я не должен. Я с лёгким недоумением смотрю на сегодняшнюю жизнь, когда всё делать можно. Но очень надеюсь, что русские люди пройдут и через это. И когда-то жизнь будет такой, как в Австралии, когда добровольно не будут делать того, что делать нельзя. От этого и тишина, и благополучие в этой стране. Такое счастье разлито вокруг именно потому, что люди знают, чего делать нельзя. Очень многого делать нельзя. Они знают и не делают. Точка.
"Портфель Михаила Жванецкого" на аллее юмора в Ялте. Как утверждает сам Жванецкий, если портфель потереть — это к обогащению! Потертостей много... Видимо, много желающих разбогатеть и тех, кто искренне в это верит!
И. Б.: Миша, не грех вспомнить ещё одного твоего воспитателя — Бориса Ефимовича Друкера, учителя русского языка, говорившего со страшным акцентом. Диктант после его исправлений, по твоему признанию, — «это кровавая, простреленная в шести местах тетрадь». Но именно ему ты говоришь «спасибо» за великий, чистый, острый русский язык. В эмиграции проблема сохранения языка особенно сложна. Но она не менее сложна там, где русский язык уже второстепенный, где сокращаются русские школы, где всё меньше Борисов Ефимовичей Друкеров. Всё это можно наблюдать и на примере нашей Одессы.
М. Ж.: К сожалению, а может быть, и к счастью, эти испытания выпадают уже на долю другой Одессы. Та Одесса «здесь больше не живёт», как выразился журналист Киевский, живущий в Израиле. Украинизация коснулась Одессы мало, но всё равно поднимаются тёмные национальные силы. Любой национализм страшен: украинский, русский, еврейский. Когда он поднимает голову, жизнь становится невозможной. Что произойдёт с русским языком в Одессе? То же, что происходит с русским в Австралии, в Америке. Одесситы теряют русский язык. Нет почвы. Одесситы не хотят жить ни на украинский манер, ни на русский манер. Они уезжают. Ведь мы уезжаем не потому, что нам не нравится климат или президент. Люди уезжают потому, что им не нравятся окружающие — казалось бы, такие же люди. Они хотят пожить среди австралийцев, они хотят пожить среди шведов, они хотят пожить среди американцев. И наша задача, тех, кто выехал... Я сейчас скажу формулу. Внимание: «Постараться помочь той стране, откуда мы уехали, и не навредить той, куда мы приехали». Потому что мы несём с собой много плохого. Надеюсь, что наше вливание в эти страны всё-таки пройдёт для них безболезненно...
И. Б.: Давай поговорим «за Одессу». Когда после многих лет отсутствия попадаешь туда, многое в диковину. Ты же возвращаешься в наш город каждый год!
М. Ж.: Мне кажется, Одесса значительно изменилась за последние 10-15 лет. С одной стороны, исчезли проблемы - «вызвать сантехника», «заправить машину». Если у тебя есть средства, всё решается так же, как и в любом другом городе мира. В Одессе стало удобно жить — так же, как в Мельбурне или Гамбурге. К сожалению, существует и другая сторона медали, отличающая Одессу от этих городов. Этими благами не может воспользоваться огромное количество людей. Марксизм в действии. Трудно жить хорошо в стране, где масса населения живёт плохо. Мягко говоря, это очень мешает. У Одессы шикарный вид: действуют роскошные магазины, танцплощадки, дискотеки, кафе, казино. Всё украшено, подкрашено, переоборудовано, несколько напоминает декорации из картона и папье-машье, созданные в Голливуде для съёмок очередного боевика. Видимо, со временем всё будет заменяться на каменное. Но пока — картонное. Всё сияет, горит, музыка играет...
Играет музыка! Я бы это время так и назвал: «Музыка играет!» Ёлки-палки... Напиши... Многоточие... (Тут он отвлекся на ругательства, после чего продолжил.) С вашим отъездом, с отъездом людей, которых мы любили, — тебя, Юры Михайлика и многих, уехавших не только в Австралию, исчез массовый, плотный культурный слой. Можно выступать, но как бы не для кого. Анекдот можно рассказать, но в городе несколько человек, которые могут понять. Остальные – бизнесмены и коммунисты — приобрели, дорогие мои австралийские друзья, общие черты. Те, кого раньше называли инструкторами горкомов, сейчас называют бизнесменами, и объединяет их всех потеря юмора. Нет того веселья, когда мы жили в полутюремных условиях и были настолько вместе, что могли передавать друг другу по цепочке, как мешки с песком, наши анекдоты, наши рассказы. Мы хотели нравиться девочкам. Сейчас женщины, извините меня, стали товаром. Слово «бабник» перестало нести свою притягательность, исчезло его очарование. Бабник - это профессия, даже не профессия, скорее — увлечение. Мы видели этих красавцев. Они говорили стихами, умели завлечь, сделать женщину в полном смысле счастливой. Сейчас этот тип мужчин, эта мужская красота - исчезли. Нужно иметь в кармане 20-30 долларов — и тебе доступна женщина любой красоты. С дикой тоской ты можешь исполнить своё заветное желание. Это страшное явление. Никогда не думал, что рыночная экономика, по крайней мере, в этом её виде, то есть вожделенный капитализм, так нас разочарует. У меня возникло такое сравнение: «Мы жили в Бухенвальде, потом, с большими боями, пробились в Освенцим». Это, скорее, шутка, так как всё равно сегодняшняя жизнь мне нравится больше, намного больше, чем та, что была раньше. Да, жить стало удобней, но появилась проблема: поговорить не с кем...
Среди публики мне не хватает малооплачиваемой советской интеллигенции, которая почти вся уехала. Кто-кто, а ты в курсе, за чем и от чего люди бежали. Они уехали за достойной зарплатой. За хорошим оборудованием. За надлежащим уважением. Уехали туда, куда уже уехали многие. А это ж всегда вопрос стадный. Везде заграницей, и у вас в Австралии, на мои концерты приходят молодые, красивые, стройные «наши» люди. Они уехали от жлобства. И им никто не сказал: «Оставайтесь! Подождите! Подумайте!» Или: «Давайте мы вам привезём фильм о жизни там. Мы его вам покажем, чтобы вы подумали: сумеете ли вы лично там приспособиться или вам будет тяжело?» А у нас как себя вели? «Хочешь уехать, — ну, и чёрт с тобой!» Уезжали люди не за колбасой. Они уезжали от жлобства. Словечко «жлоб», в моём понимании — это хам. Жлобство — когда тебе говорят в лицо «жид» или не берут на работу из-за национальности, и везде тебя судят... Каждое предприятие, каждое учреждение — суд, райком партии — суд, при ЖЭКе — суд. Куда бы ты ни попал, всюду тебя судят.
Вот от этого люди уезжали — невозможно было вынести. Вот ты уехал, Аркаша Бортник, Юра Михайлик. Я не уехал, потому что для меня этого было мало. Мало было жлобства, чтобы я расстался со своей страной. Уж слишком много с ней связано. Великая русская литература с ней связывает. Я здесь почувствовал успех. Я обожаю не верёвки, а нити. Верёвки, которые меня связывают, — чёрт с ними. А вот нити у меня были сильные. Меня запрещали здесь, а я остался. Любимая женщина уехала, а я остался в стране, где меня запрещали. Пожертвовал всем, потому что, наверное, нити стягивают гораздо сильнее, чем верёвки. Если бы я уехал, я бы точно сожалел. Не каждую минуту. Но, слава Богу, этого не произошло.
И. Б.: Советская власть всё запрещала, включая и религию. Сегодня всё разрешено. И всё освящено, от церкви до броненосца. И со здешними эмигрантами из СССР, к сожалению, порой тоже происходят метаморфозы: вчерашние активные пропагандисты советского мышления становятся самыми правоверными иудеями.
М. Ж.: Очень мало людей и в нашем, и в других народах обладают стойкостью. Очень мало людей, кто имел свои убеждения до смены власти и сохранил их. Большинство мчалось во главе стада в одну сторону. Потом, после изменения направления и мгновенной остановки стада, они мчатся уже в другую сторону — и опять впереди! Как они успели? Просто загадка, но они опять впереди. Те же люди, те же певцы знаменитые наши, те же режиссёры, актёры. Считанные люди находятся там, где они находились. Многие из них потеряли в весе, в заработках, в популярности. А остальные — в погоне за популярностью.
И. Б.: Миша, жизнь полна сюрпризов. Спустя много лет, мы встретились в родной Одессе. Я у тебя в гостях, в твоём амечательном доме в Аркадии и мы продолжаем беседу. - Оговорюсь: Вопрос не простой, во все времена существовала проблема «писатели и власть». Ты был с властью в конфронтации. А сейчас, когда многое меняется, и не всегда в лучшую сторону, что скажешь о власти?
М. Ж.: Я веду себя просто: как свободный человек, как мне кажется. И, по-моему, очень достойное поведение людей было на последних митингах и шествиях. Это интеллигенты. Потому что только интеллигенты собираются сами, а остальных людей собирают. И только интеллигенты могут мирно себя вести, а те, кого собирают, ведут себя совсем иначе. На них нужна очень бесстрашная власть, какая была в первые советские годы. Власть, которая пошла бы на гражданскую войну. В конце 2011 года появился признак того, что мы близки к коммунизму. Это не идёт от Зюганова. А идёт от съезда ЕДРО, который нам показали. Съезд нашей сегодняшней правящей партии. Именно этот съезд, я думаю, собрал наибольшее количество людей на митинги на Болотной площади и на проспекте Сахарова. Зрелище этого съезда — одно из самых сильных за последнее время. Речи, радостные лица. Осталось только назначить гегемоном рабочий класс и пойти на демонстрацию с портретами премьера, главы администрации, зав. аппаратом правительства. У нас пока нет ещё Политбюро, но может появиться. Я призываю сегодня к осмысленному сотрудничеству, прекрасно понимая всю продажность власти. Моя мечта — разровнять то место, где была Россия, и построить что-то новое. Если власть не может возглавить, то ей надо суметь предотвратить страшное.
Разровнять и построить страну — сильную Россию. Разную, весёлую — такую, какие люди в ней, пока трудно живущие на этой земле. Мы оставили в 2011 году откровенную ложь, беспардонную ложь. Теперь это всё будет с извинениями, осторожней, не так смело нам будут врать. Между прочим, в 90-е годы российский парламент называли «цирком», но он тогда был свободным парламентом. Сейчас наоборот — абсолютно одинаковые лица. Я не могу выделить никого. Сейчас бесцветность и есть цвет этого парламента. Вот он бесцветен. Правительство, как всегда, более цветное – там есть характеры. А в парламенте – нет. Власть всё время делает вид, что она знает то, чего ты не знаешь. Какое-то время я верил. Потом я понял, что знаю не меньше их. Жизнь проходит через меня, управление страной проходит через них. Но власть нужна, чтобы я почувствовал себя защищённым. Сейчас власть такая, что я себя защищённым не чувствую. Что такое власть? Ну, не милиционер, так полицейский. Что такое власть? Ну, не управдом, так ЖКХ. Что такое власть? Губернатор, мэр. Их главная задача — меня защитить. Если здесь тяжело, если просто убивают на улице, если просто грабят, если просто скручивают шею, то меня надо защитить. Потом лечить, но, прежде всего, защитить. С защитой они не справляются, поэтому сказать сегодня, что такое власть, не могу — это вид бизнеса, видимо.
И. Б.: Георг Лихтенберг два века назад написал: «Музыка когда-то была шумом, сатира — пасквилем, и там, где сегодня говорят «будьте любезны», некогда давали затрещину». Через два века в России вновь музыка становится шумом, пасквиль называют сатирой, и вновь сыплются затрещины вместо «будьте любезны». Кончится ли это когда-нибудь?
М. Ж.: Слушайте, граждане, я выскажу кредо. В России жить стало значительно лучше. В России жить стало хуже тем, кто полностью питался и зависел от советской власти. В любой организации, которая работала на армию — всем стало хуже. Тем, кто ценит собственную возможность заработать, стало лучше. Я даже думаю о писателях, книги которых не продаются. Хорошие писатели не жалуются. Не все новые русские — блатные люди. Не все — уголовники с крестами. Многие из них — новый появившийся средний класс. Миллионы машин в Москве, в Краснодаре, в Екатеринбурге, в Новосибирске, и в них сидят люди. Это уже другие люди. Многие из них помогают нуждающимся и, в частности, поддерживают хороших писателей. К сожалению, бедствуют старики. У государства денег нет, многое разворовывается. Но у стариков должны быть дети, которые, по моим понятиям, обязаны им помогать. Однако русские дети не хотят работать. Почему? Почему, уезжая за границу, они меняют судьбу, характер, не гнушаются любой работой, встают в 5 утра, ложатся в 24 часа? Почему в России этого не делают? Ведь жизнь кардинально изменилась. Считайте, что мы все в эмиграции. Я не сахарозаводчик, но я стал жить значительно лучше, и деньги мне собирает та же публика.
И. Б.: Не могу согласиться с тобой. Всё это не однозначно. Конечно, знаменитым писателям помогают. А что делать простому люду? Ты верно сказал о военно-промышленном комплексе. Но ведь в СССР 80 процентов промышленности на него работало. Кстати, Оганезов, бывший некоторое время эмигрантом, сказал: «Я не могу обеспечить будущее своих детей, я не могу их защитить». А ведь он достаточно известен.
М. Ж.: Конечно, это не однозначно. Если люди меняют свою жизнь в эмиграции, логично поменять её и у себя дома. Нельзя сегодня рассчитывать только на диплом. Возможно, как и здесь, надо идти мыть машины, надо делать всё другое и искать для себя применение в обществе.
И. Б.: Вернёмся к твоим делам и к твоей молодости. В миниатюре, посвящённой отцу, ты вспоминаешь Райкина: «Мы жужжали, как две мухи на липкой бумаге. Он вырвался и полетел, а я жужжу до сих пор». Давно уже вырвался и ты. Как сегодня переосмысливаешь свою встречу с Райкиным?
М. Ж.: К счастью, это позади. И не потому, что это было плохо, а потому, что это было. Это можно было делать в молодые годы. Работать на шефа можно в молодые годы — и на фабрике, и в магазине, и в Австралии, и в Германии, и в России. Я работал на шефа, я написал для него много хорошего. Он исполнил это прекрасно. Некоторые вещи он исполнял хуже, чем мог бы читать я. Не всегда он их чувствовал. Но я ему очень благодарен за то, что он, находясь на вершине, подал мне руку. И не только мне — Роме Карцеву, Вите Ильченко, и вытянул нас всех. Он был мужественным человеком. Человек, который мог приехать в Одессу и взять оттуда троих, вернее четверых, нас плюс Милу Гвоздикову, — это очень мужественный человек. Это великий поступок великого артиста. Он тоже никого не учил, как и мои родители. В этом его благо. Он выходил на сцену. Смотри, как человек тачает сапоги — и учись. Спросишь, он ответит, но, в общем, учись сам.
И. Б.: И чему же ты научился у Райкина?
М. Ж.: Я не могу сказать, что я чему-то научился у Райкина. Нет, скорее могу сказать: он у меня чему-то научился, потому что, видимо, какой-то природный талант. Он был больше заражён моим стилем, чем я — его стилем, слава богу. Но прошёл какой-то период, я стал на самостоятельные рельсы. Когда Райкин меня уволил с криком, с моим криком, с моими слезами, я переживал неделями, я спивался, валялся один, одна очень умная женщина, к сожалению, не помню её фамилии, зав. отделом культуры, сказала мне: «Миша! Вы будете благословлять тот день, когда он вас уволил. Вы поймёте, что он сделал это вовремя для вас. Вам сейчас 33 года, вы в расцвете сил, вы начинаете жизнь, и вы станете знаменитым именно после этого». К счастью, так и получилось.
И. Б.: Кстати, ведь в «райкинский период» ты пережил ещё и личный кризис — кризис своего первого брака.
М. Ж.: Наш разрыв я, скорее, назвал бы смешным. Брак продолжался два года, но в чистом виде всего полтора-два месяца, так как я уехал в Ленинград, а жена осталась в Одессе. Моя тёща всё время твердила: «Вы — не пара, вы должны развестись, кроме автографов Райкина он ничего не привозит». Лариса, первая жена, теперь живёт в Париже. А тогда мы вместе с тёщей жили в одной комнате в Одессе у Нового базара. Однажды, когда я приехал из Ленинграда, мы ночью с Ларисой о чём-то шептались. Наш шёпот прерывался вздохами моей тёщи и её словами: «Нет, нет! Я больше так не могу. Я должна пойти к его матери и всё рассказать». Я — Ларисе: «Я не мог приехать, так как работаю, пишу». Тёща: «Он всё врёт. Нет! Надо говорить с его мамой». Потом мне просто сказали, чтобы я уходил. В тот день я слонялся по комнате, смотрел, как неприкаянный, в окно. Подошла Лариса и сказала: «Миша, ты знаешь, нам лучше расстаться». — «Да нет, что ты, я ещё могу пожить...» — «Лучше не надо». — «А что же будет с мамой? Ведь она будет переживать!» — «Ничего, главное, чтобы соседи не видели». Жили мы на первом этаже. Всё всегда фиксировалось. Кто пришёл и как долго свет горит. Мой уход был событием в доме. Лариса: «Миша, я соберу твои вещи и передам в окно, никто и не увидит».
И. Б.: Ты пришёл с большим приданым?
М. Ж.: Я уж не помню, какие были вещи. Но точно помню, что пришёл к ним с подушкой. Главное место в чемодане занимала именно эта подушка. Семья, куда я пришёл, считалась богатой. Их дядя жил в Париже и присылал плащи «болонья». Такой спрессованный комок. Я хорошо запомнил, как их разделяли, гладили и продавали. Я был честным комсомольцем — всё очень злило. Но зато я впервые умылся французским мылом. Уходя, я получил большой красивый клетчатый чемодан. В нём лежала моя подушка. На этом семейная жизнь закончилась.
И. Б.: Именно тогда ты написал в одной из миниатюр, что к твоему мнению не будет прислушиваться больше одного человека. Сегодня тебя слушают миллионы. Первый съезд психоаналитиков СНГ присвоил тебе золотую медаль. Как чувствуешь себя в качестве психоаналитика?
М. Ж.: Я покрутился на этом симпозиуме, мне присвоили это звание, под аплодисменты прицепили медаль. Я очень горжусь этой медалью. Они считают, что я своими произведениями способствую чему- то. Это их диагноз.
И. Б.: Я вполне разделяю их диагноз.Ты и сам ведь говорил, что лечишь душу. Поэтому в твоих произведениях мы находим ответы на мучающие нас вопросы. Что можно делать с женщиной? Всё, что угодно, только ей нужно объяснить, что мы делаем сейчас.Что такое юмор? Это – способность сказать, не договорив. И понять, не дослушав. Разница между умным и мудрым? – умный с большим умом выпутывается из ситуации, в которую мудрый не попадает. Когда человек счастлив? Когда перелил из бутылки в живот, из живота в канализацию и был счастлив дважды. Не хочу занимать время. Но приводить твои цитаты могу до бесконечности. Я у многих брал интервью. И вопрос об отношении к тебе, для меня – определённый тест. Определённое испытание моего собеседника. К сожалению, не все его выдерживают. Как ты к этому относишься?
М. Ж.: Спасибо тебе, что ты об этом заговорил. Хочу сказать и тебе комплимент. Во многих твоих беседах с Аркановым, Оганезовым я ощущаю твоё доброе ко мне отношение. И потому, что мы оба из Одессы, и соседи, и виделись часто, и дружили. Я ощущаю это отношение и очень благодарен. Хотя, я думаю, (Я хочу, чтобы это было обязательно опубликовано), что твои вопросы обо мне часто раздражают того , кого ты спрашиваешь. Ты прав, когда сказал, что это тест на «выдержку». Это твой метод и ты вправе им пользоваться.
И. Б.: Но пора переходить к женщинам. Вновь вынужден тебя цитировать: «Женщина должна раз лежать и два – тихо». Неужели тебя такие устраивают?
М. Ж.: Илюша, у тебя обнаружилась порочная склонность требовать объяснения того, что я написал. Написал и написал, вам понравилось и мне понравилось, Объяснить это невозможно. Во – первых, человек растёт и вырастает из того размера, в котором был в подростковом возрасте. Но, к женщине у меня отношение сохранилось тоже абсолютное, для меня идеальная женщина та, которая сексуальна и умна. Таких очень много. Просто кажется, что их мало. Нам в юности казалось, что мало. С возрастом обнаружил, что женщины умнее нас! Мы в Одессе начинали знакомство с того, что вешали лапшу на уши, «хотите, я вам помогу сниматься в кино?» Кто-то говорил: «Вы услышите такую музыку!», кто-то рассказывал о прекрасных картинах... А женщины после свидания были настолько умнее: что никогда не спрашивали: «А где же кино? Где музыка?» И всё, что я писал о женщине, – я под всем подписываюсь. Она в какие–то моменты, раз, должна лежать, два – тихо. В какие-то моменты можно погладить так, чтобы она замолчала – и погладить, чтобы она стала говорить. В какие-то моменты: «Милая, ставь чайник на огонь и иди ко мне» – «Прости, пожалуйста, на большой огонь?» Женщины настолько разнообразны и отношения с ними настолько разные, что они звучат всю жизнь. И дай бог, чтобы из нас не выветривалось это содрогание, эта божественность потенциалов, от которых при соприкосновении с женщиной всегда у мужчины что-то рождается, Она большую часть жизни занимает, чем он, и у детей, и вообще в мире. Говорить о женщинах смешно. Ну, что я могу ещё о них сказать? Только лепетать, лепетать, как о человечестве, как о людях? Говорили Шекспир, Толстой, Многие, которые пытались о ней что-то сказать. И я пытаюсь – в своём жанре, своей ручкой.
И. Б.: Ты как всегда скромен, но всё, что ты сказал, это ведь прекрасный мастер – класс для мужчин. И тем ценнее, что произнесён в твоём жанре... Миша, чем популярнее человек, тем чаще ему приходится встречаться с журналистами. Я понимаю, назойливость журналистов может и раздражать, но это плата за популярность. Как ты сам относишься к интервью?
М. Ж.: Илюша, хочу тебе сказать, что я — не человек для интервью. Не умею отвечать на вопросы. Пытаюсь ответить на эти вопросы на листе бумаги, своими выступлениями. Очень трудно отвечать «с лёта». Интервью — не мой жанр. На серьёзные вопросы в нём не ответишь, мало времени на их обдумывание. Острить, шутить так, чтобы было смешно — тоже невозможно. Мало времени, чтобы вычёркивать. Я, когда шучу, обязательно должен вычёркивать что-то. А интервью — средний жанр между умным и глупым. Ты пытаешься за пять минут сориентироваться, даже меньше — за полминуты. А за письменным столом ты имеешь сколько угодно времени. Поэтому я прошу прощения за те глупости, которые наговорил в этом интервью.
И. Б.: Когда-то на мой вопрос, не мешает ли тебе популярность, ты ответил: нет, наоборот. Но медаль популярности имеет и другую сторону. Ты становишься узнаваемым, все всё хотят о тебе знать. Как сегодня ты относишься к своей популярности?
М. Ж.: Популярность создаёт некую дополнительную усталость, но в главном она не мешает, она только помогает. Что такое популярность? Конечно, узнаваемость, но это и любовь к тебе. Узнаваемость немножко мешает — я не могу остаться незамеченным в толпе. Но больше я чувствую любовь. Если меня видят на митинге, меня тащат на трибуну: «Вы должны что-то сказать! Вы обязаны что-то сказать! Вы не можете ничего не сказать!» Не будут, извини меня, тащить на трибуну даже Сергея Юрского, при всём уважении к нему. А меня тащат. И это происходит так часто, что я, к сожалению, стал относиться к своим словам с некоторым уважением. Этого нельзя допускать. Ни в коем случае нельзя уважать собственные слова. Это должно быть естественным. И говорить надо так, чтобы лилось. Если ты начинаешь прислушиваться к своим словам — это уже не беседа. Когда обдумываешь каждое слово, ты уже ненормальный человек. На бумаге всё должно быть обдумано. А говорить надо так, чтобы слова имели и ум, и эмоции.
И. Б.: Я не помню, кто сказал: «У меня три сорта друзей. Друзья, которые меня любят, друзья, которые обо мне нисколько не заботятся, и друзья, которые меня терпеть не могут». Вторых и третьих у тебя достаточно. Один из твоих друзей первого сорта живёт здесь, в Мельбурне. Это Аркадий Бортник. Кто ещё?
М. Ж.: Нас было семеро. Толя Мильштейн, Аркадий Бортник, Марк Гризоцкий, Додик Лурье, Володя Сапожников, Боря Вайнштейн. Мы вместе с 5-го класса. Нет уже Бори Вайнштейна, Володи Сапожникова. Остальные все в разных странах. Лурье в Иерусалиме, Гризоцкий в Оттаве, Толя Мильштейн в Одессе, я в Москве. Аркадий Бортник живёт в Мельбурне. Вот такая судьба, как и судьба всех остальных. В записной книжке по Одессе у меня осталось 4-5 номеров. Новых друзей завести я не могу. Чтобы встретиться и поговорить с Аркадием Бортником я лечу через все континенты. В Мельбурн. Самое главное значение приобретает сейчас семья. Друзья разбежались.
И. Б.: Мы плавно перешли к семье. Большая ли она у тебя?
М. Ж.: У меня жена Наташа — красивая, молодая, высокая, стройная. Это здорово отбивает охоту смотреть на остальных женщин. Если я смотрю, я думаю: «Боже мой, такие ноги у меня дома, такие руки у меня дома, такое лицо, ещё лучше, у меня дома». Я стал богачом, который имеет всё это дома. У нас сын — Митька. Слава богу, он похож на неё. Море симпатии. По-моему, он неглупый типчик такой. Единственно, на чём настаиваю: «Учите его английскому!» Или он будет говорить по-английски, как по-русски, или я отказываюсь от него. С годами я почувствовал, что английский — это единственное имущество и богатство, которое должен иметь мужчина. У меня несколько детей, образовавшихся от разных женщин. Каждому, как я говорю, я дал свою маму, каждый — счастлив. Они со мною не были бы счастливы. Жён у меня не было. Женщины, которые имели со мной такие отношения, сами решали эти вопросы. С глубоким уважением к ним отношусь. Это советский подход, возможно, американский: независимое решение. И никто из них никогда не сказал ни слова упрёка. Я стараюсь им помогать. Уже собираюсь свистеть всех под свои знамена. Боюсь, чтобы знамя не выпало из рук. Пока я его ещё держу, размахиваю, как экскурсовод: «здесь я!» — чтобы они меня нашли по этому флагу. Чтобы они собрались сами.
И. Б.: Ну, а как к этому относится Наташа?
М. Ж.: Она меня понимает и не возражает. Относится очень тепло к тем, кого произвёл на свет. Приезжает дочка из Новосибирска. С некоторыми познакомился недавно. Растёт в Москве дочка Лиза.
И. Б.: Вот, кстати, я захватил с собой твои фотографии с очень известной когда-то звездой Мариной Влади. Дела давно минувших дней.
М. Ж.: Женщина, которая меня любила больше, чем её муж. Володя Высоцкий ко мне очень хорошо относился, но у него всегда ко мне была такая... чуть-чуть ревность. А Марина меня обожала.
И. Б.: Она понимала твой юмор?
М. Ж.: Тончайшим образом. Она раскована. Она иностранка. Жили они с Володей на Малой Грузинской. Там был какой-то профком художников, не союз, а профком. У них был огромный подвал. В нём устроили мой концерт. Я пригласил Марину. От смеха под ней сломался стул. А художники сидели, как убитые. Художники вообще без юмора. Последняя встреча с Мариной была необычной. Возвращаюсь домой на рассвете, в кармане всего пять рублей. Я увидел грузовик-мусороуборщик, подметающий мостовую. Огромный ЗИЛ. «Есть пять рублей. Довезёшь до Профсоюзной?» — «Садись». Бросил свой мусор, и мы поехали. Вдруг с нами равняется Mercedes 280 СЕL. В те годы это была редкая машина. Только у Володи Высоцкого. Слышу крик: «Миша!» Марина за рулём. Откуда она явилась? А я сижу в этом чудовищном мусоровозе. Боже! Я отворачиваюсь. — «Миша!» — Я отворачиваюсь сильней. Говорю водителю: «Давай быстрей!» Он быстрее уже не может. Он ничего не может. А она всё кричит мне: «Миша! Миша!» А я сижу на рассвете, в мусоровозе, в губной помаде. Я так счастлив, что избежал этой встречи. Как бы я объяснил: почему, куда я еду? Так произошла наша последняя несостоявшаяся встреча.
И. Б.: Жизнь оказывается более невероятной, чем любая фантазия. Наше интервью тому подтверждение.
М. Ж.: Безусловно, ты прав. Я рад, что ты нашёл себя и нашёл меня. Я рад тому, что встретился со своим другом Аркадием Бортником, с друзьями-одесситами, которых знал ещё в той Одессе.
Вместо эпилога
Несколько лет назад в издательстве «Время» у Михаила Жванецкого вышла книга «Одесские дачи». Ренессансно-ностальгическая. «Здесь собраны голоса. Кроме Одессы недвижимой, есть Одесса движимая. Она покрыла земной шар. 14-я станция Фонтана оказалась в Австралии. Я здесь и в Москве. Эти голоса во мне», — такими словами начинает автор свой сборник. Одесский журналист Феликс Кохрихт, давний приятель и автора книги, и мой, сказал об этом сборнике: «По жанру — это монолог длиною в дачный сезон. А их было много в нашей одесской жизни — независимо от того, по какую сторону дачного забора ты находился... Чего же пожелать нам всем? – «Чтоб погода была, как на душе, чтоб на душе, как этот вечер… И пусть мы все живём… А он всё это опишет». Нужно ли уточнять, кто это написал, и что он — это Миша...» На последней странице книги бывшая телефонная книжка автора с телефонами. В списке Жванецкого 20 фамилий. «Объединяет их фраза Жванецкого: “Они все уехали”», — замечает Ф. Кохрихт. Книга-монолог «Одесские дачи» заканчивается словами: «И пусть всё, что он напишет, понравится всем и будет жить вечно. Ночь эта всегда будет с нами. Как наша жизнь, как наша любовь».А он, Великий Мастер Слова, излучая эту любовь, собирает нас, разъехавшихся по всему миру , постоянно напоминая откуда мы родом.
Аркадий Арканов когда-то очень образно сказал о писателе: «Жванецкий - это ПЛАНЕТА. Планета, гене
08.03.2019 в 17:12
|
