Тетя Мотя и другие
От прежних работников с нами остались повариха, тетя Мотя и завхоз Петр Васильевич. Ребята еще и до нашего прихода только их двоих и ценили, и слушались. И не от того только, что в их руках были как бы ключи от сытой жизни. Просто, дети чувствовали их искренность, доброту и в ответ помогали по кухне, кололи дрова, носили воду. Тете Моте ни о чем не приходилось их дважды просить, потому что они с удовольствием делали любую работу, которую она предлагала им сделать. Но, несмотря на все ее старания, дети наши всегда были полуголодными, продуктов отчаянно не хватало, питание было скудное. Как и где было добыть тогда продукты? Города в разрухе, поля заброшены.
И все-таки, благодаря энергии Александра Федоровича, в детском доме заметно улучшилось питание -- конечно, не в смысле ассортимента или изысканности блюд, а, главным образом, - по объему порций. Здесь два обстоятельства сыграли свою роль: во-первых, расставание с прежними сотрудниками, подворовывавшими у ребят. А, кроме того, Александр Федорович с неистощимой энергией осаждал различные организации, добиваясь, чтобы ребятам детдома выдавали паек получше и побольше, а еще - и новую одежду, обувь, белье. В результате дети наши приоделись, выглядели, конечно, не модно (в старое и перештопанное), но зато чисто. Стало уютнее в комнатах и спальнях. Ребята наши начали почаще улыбаться, подобрели, даже кое в чем стали нас слушаться, а то в прежнее время и попросить лишний раз не решишься. Потому что поначалу были они колючие, нервные, каждую минуту готовые взорваться.
Настойчивость
Я не оговариваюсь, употребляя слова "осаждал" или "выбивал", когда говорю, как Александр Федорович добивался для детдома различных улучшений. Несмотря на то что детские учреждения, в частности, детдома, были поставлены специальными распоряжениями Председателя Совнаркома В. И. Ленина в привилегированное положение (в первую очередь, продукты питания, одежда, топливо должны были выделяться детям),-- все равно, острая нехватка была во всем, последствия войны и разрухи делали свое дело. И надо было все-таки уметь проявить определенную настойчивость, чтобы во- время обеспечить наш дом всем необходимым. Но энергии ему было не занимать. Это была вообще отличительная черта нашего поколения: мы тогда думали, что достаточно включить энергию -- и сразу будет результат. Мы все упрощали, конечно. Ведь детдомовские наши ребята были не наивные детишки, а уже умудренные трудностями полувзрослые люди, и поэтому они все понимали, испытывая в душе благодарность к Александру Федоровичу, и выражали свои чувства не в словесных излияниях, а в поступках -- беспрекословно слушались, уважали, любили. Особенно это проявилось тогда, когда Александр Федорович внезапно заболел и его увезли на "скорой" в больницу. В детдоме стояла болезненная тишина, но как они были сдержанны! Не произошло ни одного серьезного проступка за все время его отсутствия. А когда он вернулся -- какое ликование! Он сумел незаметно сблизить с детьми и нас.
Но мне поначалу было очень трудно. Вот, например, первое мое дежурство в столовой на ужине. Вхожу, меня "приветствует" оглушительный оркестр -- скрежет, визг ударов ложками о миски и скандирование: «Баба» - и мат в мой адрес. Все выкрики сопровождались нецензурной бранью. А мне всего 17 лет, растерялась, но перекричать их нечего было и думать. Я оторопела, лихорадочно думаю: надо немедленно что-то предпринять, чтобы прекратить "концерт". Сейчас, в это мгновение, решается вопрос -- будут ли они меня слушаться. Испытывают меня на прочность? Ну что ж!
Первая встреча
Главное, не потерять самообладания. Очень достойно и независимо (как мне тогда казалось) я подошла к тебе Моте, шепнула: "Без моего разрешения им не подавай", протянула ей свою миску, а потом присела к краю стола (больше места не было) и стала, как только могла спокойно, есть свою кашу.
Затихли! Потом чей-то звонкий голос:
- Сама-то жрет! А нам почему не дают?
Я подняла руку, шум утих. Выдержала паузу и громко, очень громко, медленно сказала:
-- Правильно, что не дают. Я ем потому, что миска и ложка у меня свободны. А у вас -- заняты, вы же на них "играете", стучите ложкой по миске.
Тогда тот же раздался голос "лидера", но уже -- властный:
-- Дежурный!
А тетя Мотя, как мы договорились, им в ответ:
-- А ты сперва у Зины спроси -- разрешит она отпускать-то?
Я сказала: -- Ну давайте, разрешаю, если будет тихо -- начинайте.
Теперь "концерта" нет и в помине. Тишина ожидания. Появились хлеборезы -- это дело доверяли самым точным ребятам, у кого глазомер получше и посправедливее. Надо было никого не обделить и никого не обидеть, каждый грамм хлеба -- на вес золота. Наши хлеборезы всегда работали с ювелирной точностью. Но все-таки дежурные всегда имели право на желанные горбушки, которые не больше, чем обычный кусок хлеба, но зато их можно дольше жевать, а значит -- продлить удовольствие от еды...
Старшие ребята взяли свои куски -- это было сигналом, что остальные тоже могут приступать. Началась отчаянная борьба за оставшиеся горбушки. Потом сосредоточенный стук ложек -- и очень быстро ужин окончен. Но… как только я поднимаюсь с места (с облегчением!), как неизвестный сразу гасит свет, я иду на ощупь, и из детских уст снова слышу в свой адрес нецензурную брань. Прежние "наставнички" из криминального мира постарались, научили.
Запираюсь в своей комнате, реву. Ничего у меня не получится! Попробуй, справься с ними. В конце концов, я - просто человек и не обязана слушать их ругательства. Единственное желание -- в ту же ночь потихоньку убежать отсюда. Разве с ними сработаешься? Но в ушах звучат слова Косарева: "Ребята, обратно не возвращаться. Это вам поручение в порядке комсомольской дисциплины". Слова эти имели для нас тогда такой смысл, что раз не выполнишь, значит, ты -- дезертир.
У меня нет педагогического дара?
Я осталась работать в детдоме. Но все же теперь меня мучила одна мысль: может, у меня нет педагогического дара? Ведь вот, они сразу же приняли и полюбили Александра Федоровича, я и сама на себе ощущала его педагогическое обаяние. А у меня как будто и не было этого обаяния... до осени. Но об этом после.
А сейчас -- я очень сильно горевала и совсем в себя не верила. Ну, допустим, Александр Федорович постарше нас, у него уже был какой-то опыт, он мог запросто сказать им: "Принесите то-то, сделайте то-то". И они слушались. Но он ведь и годился некоторым в отцы...
Но вот Андрей? Мы приехали вместе, по одной путевке, мы были ровесники: мне -- 17 лет, ему -- 18. И у него сразу появился какой-то авторитет, может быть, не такой прочный, как у Александра Федоровича, но все же... Почему они его слушаются? Он говорил на "о", зычно, властно, в нем тоже есть что-то мужское, волевое, и они потянулись к нему. А я?
Еще приехал к нам на работу по комсомольской путевке сапожник Яша. От него они буквально не отходили, учились у него, под его руководством с удовольствием чинили свою развалившуюся обувь. Вопрос обуви стоял в детдоме очень остро, не было тогда в достатке ни обуви, ни одежды. И вот у Яши тоже авторитет. А я?
Мне стало казаться, что я не нужна этим ребятишкам. Их жизнь изломана сиротством, голодом, преступным окружением, им нужна только твердая мужская рука. Приходила в голову и такая мысль, что не женское это дело -- оказаться на работе в детдоме для беспризорников.
Но вот пришло и мое время подружиться с ребятами, которые постарше! Это случилось позже, летом. А до тех пор еще - одно радостное событие: маленькие детишки постепенно признали меня!
