|
|
Назавтра возвратились из лесу с дровами мои дядья Митя и Петя. — Что, мать, за вами волки гнались? — спросил Митя. — И не говори. Вороной понес, я оглянулась, батюшки! Они по всему полю, что-те твоя конница. — Зубы наголо! — засмеялся Митя. — Надо, Петь, посидеть, покараулить. — Ищи ветра в поле, — возразил Петя. — Я сразу за топор, — говорила бабушка. — Один догнал, клыки, супостат, скалит и все на Егорушку смотрит. — На топор, — сказал я. — Он на топор смотрел. — Не всегда, — сказал Митя. — Не всегда они уходят. Могут и здесь погулять сколько-нибудь. Надо, Петь, приманки набросать. — Ха! Поймал. — Что? — А как ты раз на приманку-то волков ловил. Батя-то велел. Помнишь? — А! Помню. Все помню, что пацаном делал. Помню, а как будто на том свете было. Отчего, мать? — Убивал много, — ответила бабушка и ушла в кухоньку за печку. Братья замолчали. Гремели противни на кухне. — Митя, ты как волков ловил? На приманку? Митя взял меня на колени. — Деда помнишь? — Да откуда ему помнить-то? — донеслось из-за печки. — Ну вот, до Империалистической войны это было. Велел мне твой дедушка Павел, а мой папаша, подстрелить волка. Крутится у двора, подкоп начал, глядишь овец перережет. Корову, лошадь. — Вороного? — Не. Тогда у нас другой был. Мерин. — Мерин? — Мерин. А Вороной жеребец. — Уж кто жеребец, так это ты, — заметила бабушка. Митя с Петей засмеялись. — Ну вот, привязал я накрепко к нашему дубу коровью голову, с Рождества лежала, засел вечером в куст, возле прудка, и дежурю. Ночь идет. Волка нет. А в марте. Не то, чтобы холодно, а зябко. Завернулся получше, ружье под шубу, да, черт, и заснул. Молодой еще совсем был. — Как я? — Как ты, чуть постарше может. — Годков на ннадцать, — сказала бабушка. — Как ты, — повторил Митя и поерошил мою голову. — Открываю глаза — волки, да не один, два. Тянут-потянут коровью голову, вытянуть не могут, а ружье-то под шубой, спросонья туда, сюда, вытаскиваю, стреляю, трах, дым рассеялся — волков и след простыл. Промахнулся. Ну что ж, иду к бате. Стыдно. Отец говорит: «Ложись на печку, тебе еще за мамкин подол держаться». — На печку? Где мы с бабушкой старые кости греем? — На ту самую. Проспался, выхожу на улицу, Зюзя, сосед, и спрашивает: «Не твоя ли, мол, волчица, по деревне в праздничек гуляла?» — «Какая волчица?» — «А подраненная. Ты, — говорит, — ее подстрелил, ей по лесу не пройтить, пошла дорогой». — «Давно?» — «Да утрем». Опять я проспал! На лыжи, ружье за плечи — и побежал по следу, по крови. — По крови-и? — Ну да, она ж раненая. Долго бежал. Догнал, наконец. Смотрю, сидят на дороге, двое. Муж-волк, значит, сопровождает ее в госпиталь. Убью двоих! Да только он, как меня увидел, поднялся, за шиворот ее тянет, идем, мол, давай. Она поднялася, побежали, и опять я от них отстал. И так каждый раз. Только догоню, он ее за шиворот, и — айда. Ну, а все-таки она раненая. Уж я замотался, а ей как? Догоняю опять, смотрю, он ее тянет, тянет, а она лежит без движения. Ага! Загнал. Целюсь скорей в его. Двух волков теперь-то, думаю, папаше представлю. И что ж ты скажешь? Не уходит. Не уходит! Стоит и на меня смотрит: бей, мол, что делать, я ее на тебя не могу оставить. Не оставишь, думаю, не надо. Дело твое, и жизнь твоя — не моя. Целюсь, глядим в глаза друг другу. Что ж ты, говорю, не бежишь? Так — не охота, а расстрел. Неужто за нее жизнь отдашь? Да она ж уже не живая! И кто ты есть — зверь! Тут вдруг она вскочила; и опять они убежали». — Догнал? — спросил я. — Нет. — Почему? — Не пошел за ними. Помиловал. — Зверей пожалел! — крикнула бабушка. — А людей? Жалел? — Сравнила, мать. Людей и зверей. Звери лучше. — Может и лучше. А сказано: не убий! — Нету бога, мать. — Дьякона убил, в церковь коней поставил! Детей расстрелял. — Юнкера не дети. И революция не свадьба. Сегодня он юнкер, а завтра — офицер. Я пожалею утром, а меня расстреляют днем. Или — или. Да и — дворянская кровь, чего жалеть? Мне сказано: не выпускай кадет из училища. У меня пулемет. Они утречком все же выбегают. Выбегают — стреляю. Две сотни перестрелял. Для первого раза, верно, мать, многовато. — Прихвастнул? — поинтересовался Петя. |