Есть какая-то глубинная иррациональная странность в русских людях, которая побуждает верить в то, во что верить-то, вообще, очень трудно. Особенно после незабываемого 1917 года. Выражаясь проще, всегда под родимыми небесами находятся, встречают друг друга, сплачиваются удивительные личности – романтики, пионеры, прокладыватели новых дорог, фанатики идеи и рабы этой же самой идеи. Чаще всего судьба таких людей трагична и парадоксальна. Но в какой-то мере они всё равно счастливые люди – они встречались с Верой, Надеждой и Любовью. Сыны своего отечества, любимцы и пасынки времени, они смотрели, не отворачиваясь, в глаза эпохе, ломали и строили её.
И эпоха в ответ сама ломала и строила этих людей. Брат шёл на брата и сын на отца, родители отказывались от своих детей и дети от родителей – всему находилось оправдание: всходы счастливого, нового будущего, мол, всегда проходят в муках.
И как горько потом становилось, когда муки, кровь и пот оказывались напрасными – выкидыш. Очередная химера.
Жизнь – жестокая штука. Но «времена не выбирают, в них живут и умирают». Мне повезло – я встречался с разными людьми самых разных поколений и взглядов. И одним из самых удивительных людей был Борис Александрович Ручьёв.
Вот так, по памяти, отложив подальше тетради, записные книжки, сборники стихов поэта и фотографии, попробую немного поговорить об этих встречах.
А увидел впервые Бориса Александровича я где-то в году 1967. И, как ни странно, не в Магнитогорске, а в Челябинске, на каком-то литературном семинаре. Ручьёв был одним из руководителей этого самого мероприятия. А ваш покорный слуга был юным, начинающим стихотворцем-рифмоплётом. И что тогда увидел маститый поэт, человек, прошедший Колыму и годы стылого одиночества, в развязном, разболтанном мальчишке – для меня до сих пор секрет. Но по возвращению в Магнитогорск мы стали встречаться, Борис Александрович дал мне рекомендацию в Литературный институт имени Горького, - а человек он был далеко не «добренький», скорее – жёсткий. Критик взыскательный, не всегда справедливый, но неизменно искренний, убеждённый в своей правоте. Впрочем, теперь я думаю, он относился ко мне с некоей иронической отцовской усмешкой, поводов для серьёзных надежд в литературе особенно не было. А может быть, и были – кто сейчас об этом узнает? По-солидному он смотрел на Василия Пономаренко, принимал участие в составлении его первого сборника, напутствовал коротким словом в областной молодёжной газете «Комсомолец». Но как бы там ни было – в Литературный институт я поступил по рекомендации лауреата Государственной премии имени Горького.
Что за человек был Борис Александрович? Вопрос, как говорится, на засыпку. Ну, большой поэт, крупная фигура, отец, муж… В клетчатой, расстёгнутой у ворота, рубашке, в мятых домашних штанах, встречая у порога, глуховато проборматывал: «Ну, коли пришёл, проходи, проходи… Как дела? Не болеешь? Что-нибудь написал?» Я проходил.
Но старался не засиживаться. О чём вели речи? О жизни. О литературе. О книгах, прочитанных и непрочитанных. Ручьёв тогда заново собирал сою библиотеку. Иногда мы вместе ходили в магазины – как помнится, в 4-й книжный, что на проспекте Металлургов. И в тот, что находился возле Дворца культуры Ленинского комсомола. Интересы у Бориса Александровича были обширные – от словарей до новейшей поэзии, от антики до критических работ. Хотя не ко всем, тогда модным и знаменитым авторам, он относился одобрительно.
В частности, Римму Казакову он ставил гораздо выше, чем Беллу Ахмадуллину, Владимира Кострова ценил больше, нежели Евгения Евтушенко. Из старшего поколения любил Бориса Корнилова и Павла Васильева, Николая Ушакова и Ярослава Смелякова. Часто цитировал Багрицкого, очень любил Блока – и по-особенному. Несколько имён я узнал только благодаря Борису Александровичу. Так, однажды, вместе зайдя в книжный магазин, мы смотрели на витрину. И Ручьёв стал покупать новинки: «Словарь русских личных имён», «Избранное» И. Бабеля, лирику Д. Леопарди. Кто такой этот Джакомо – я не знал и спросил: «Хороший поэт?». Борис Александрович удивлённо посмотрел на простофилю и ответил: «Очень сильный – надо бы тебе знать это».
Потом я узнал.
В поэзии он не любил цинизма и расхристанности, как и в жизни. Я ничего не могу молвить о молодых годах мастера, говорю о человеке и поэте зрелого возраста. Утверждать, что Ручьёв был прост, было бы наивно – да и кого он допускал в тёмные чертоги своей души и своего сердца? Вряд ли сейчас сыщется такой субъект. Нет, сложен, непрост был Борис Александрович Ручьёв. Не нужно строить иллюзий по внешней простецкости поэта.
Как-то, желая сделать ему приятное, я раздобыл только что вышедшие «Пьесы» Ю. Олеши. И промахнулся с подарком. Ручьёв, поглядев на книгу, сказал: «Спасибо. Но не надо. Не люблю».
Я был сражён: «Как это? Не любить автора «Зависти» и «Ни дня без строчки»! Мага, чародея слова!..» Позже я догадался – может быть, что-то неприятное было связано у Ручьёва с именем Олеши? И этого теперь никто не узнает. Но любопытство терзает меня до сих пор. Как и до сих пор я думаю: почему он почти ничего не рассказывал о годах, проведённых на севере. Не хотел трогать зарубцевавшиеся шрамы? Горько было вспоминать? Или что-то другое?
Из своих стихов при мне он чаще всего читал «Медведя» и «Под полярным хмурым чёрным небом…». Из чужих – «Соловьиху» Б. Корнилова и «Наталью» П. Васильева, и Смелякова. Видимо, эти поэты были наиболее близки ему по духу, по ощущению мира и вообще космоса культуры. Глубоко традиционный поэт, он не видел смысла в ломке традиций. И, думаю, был прав. Хотя где-то, конечно, сам Ручьёв поддался весёлому «рапповскому» задору и оптимизму – печать времени проставлена на его строках и строфах. В ранних стихотворениях, в «Любаве», в стихах, посвящённых комсомольскому горкому.
Особняком стоит «Красное солнышко». Это я считаю неприкосновенным. Личным. Счастливым и горьким, трепетным. Хотя вообще-то Ручьёв – поэт спокойный и мудрый. Ведь на какие-то исторические мгновения людей может увлечь и магия ярости, мести, прелесть передразнивания, что сейчас очень модно. Но техника соцреализма, как и техника передразнивания, пародии, похожести всё равно стара и мертва. В результате мы не получаем ничего нового, кроме разве что моря желчи. Желчи хватило бы и капли. На ней не замесишь нового бытия. Тут надобно иное – может быть, мужество и простодушие?
Мужество у Ручьёва было. Простодушие в высоком смысле этого слова – тоже. Он оставил свой «камень личного граненья». Хотя, наверное, мог бы сделать и гораздо больше, если бы не «крутизна» эпохи. Вообще-то я поражаюсь силе, жизнестойкости людей того поколения. Казалось бы, ну куда больше-то – голод и холод, пересылки и тюрьмы, несправедливость собственного государства на собственной шкуре ощутил, всё, конец, мёртвая зона… А они, старики наши, живут. Многие даже умудряются не озлобиться, не одичать.
Чего-чего, а злости, злобы у Бориса Александровича Ручьёва никогда не было. И гордыни, высокомерия не бывало – хотя, конечно, он знал себе цену. И ему цену знали. В столичных кругах поэта почитали и глубоко уважали.
Последние годы Борис Александрович болел, ему стала изменять память. Иногда он спрашивал одно и то же по нескольку раз… Видеть и слышать это было больно. Ничто не проходит бесследно – вот и аукнулось прошлое. Наверное, я сейчас скажу жестокую вещь: вероятней всего, он бы не принял нынешнюю ситуацию в стране, не понял бы переломы и перегибы 80-х годов. Сын своего времени, из того своего времени и пространства он глядит сейчас на нас. О чём думает поэт?
И этого теперь никто не узнает. Я любил его живого, и он остался для меня живым, - поэтому я стараюсь не заходить теперь в его квартиру, ставшую музеем. Правильно ли я поступаю или неправильно – это уже другой вопрос.
В одном стихотворении он обмолвился: «Человек с голубыми глазами…» И этой удивительной и простосердечной строчкой я позволю себе закончить свои путаные, туманные попытки воспоминаний. Что поделать, личная пристрастность никогда не блещет ясностью и конкретностью. «Камень личного граненья», я повторяю, Борис Александрович оставил. И спасибо ему – поэту и человеку. Он вправе начертать на доске человеческого присутствия на земле: «Я был здесь».
И слава Богу, что был.
Поэты умирают при жизни или не умирают никогда.
Материал Бориса Попова в газете «Магнитогорский рабочий» 12 июня 1993 года
