Я не держу на Михайлова зла сегодня. В сущности, он был таким же рабом на советских галерах, как и я. Только располагался двумя-тремя «палубами» выше. Не зависело от него, поеду я в Лондон или дома останусь. Это решало другое ведомство. КГБ. Но Михайлова «подставляли» изображать хорошую мину при плохой игре. Он был видимая часть айсберга.
Уходя из приемной, я встретила в коридоре министерства жену Михайлова Раису Тимофеевну. Женщина она была совершенно взбалмошная, неуправляемая, но по-крестьянски жалостливая, сердобольная. Принимала самое деятельное, шумное участие в мужниных делах.
Забрав меня в охапку — жена министра была дамой крупной, в теле, — Раиса Тимофеевна стала прямо в ухо, так что в голове зазвенело, сбивчиво говорить:
— Николай Александрович тут ни при чем, мы Вас оба любим. Но в госбезопасности, у Серова, горы доносов на Вас. Надо Вам с ним самим поговорить. Он все решает…
Тоскливо направляюсь к вешалке. Плащ забрать. На улице дождь льет. Соответственно моему настроению и погода в Москве — слякоть, грязь, лужи, распутица. В висках стучит, в голове рвань словес, что за тяжкое утро наслушалась. В толчее многолюдия гардероба кто-то бодро меня окликает. Ба, да это Виктор Петрович Гонтарь. Зять Хрущева. Директор киевской оперы. Я у него в конце сезона «Лебединое» танцевала. Справляется, как, что. Помогает плащ надеть.
До престольного Киева уж докатилось, как Вас Москва истязает. Я даже за столом у царя Никиты (так он величал своего тестя) за Вас вступился. Бесстыжие хлопцы, чего к бабе привязались. Пусть поедет — куда она денется. Это все Ванька Серов мудрит. Усердствует. Говнюк этакий.
Опять это зловещее имя: Серов. Все на нем замыкается.
— Виктор Петрович, может, мне с Серовым поговорить? Мне уж сегодня Раиса Тимофеевна…
— А чего откладывать? Пошли, прямо из министерства по «вертушке» ему и позвоним.
Западному читателю надо объяснить, что «вертушкой» назывался в чиновном просторечье телефон правительственной связи. Кремовый, пузатый, с советским гербом в середине диска. Детище Эдисона, усовершенствованное для партийных нужд, водружалось только у самой высокой советской номенклатуры. У самых избранных. Самых «верных», «надежных».
С плащом под мышкой поднимаемся без лифта на третий этаж. Гонтарь, хлопая дверьми — церемониться он не привык, зять как-никак, — заглядывает в кабинеты. По-хозяйски вламывается в приемную Степанова.
— У Володьки «вертушка» привинчена. Он хлопец гарный, не трус, не откажет.
Но вышколенная секретарша, уважительно привстав, рапортует:
— Виктор Петрович, Владимир Тимофеевич у Министра. Доложить в приемную, что Вы тут?..
— Мы с Майей в кабинете подождем. Не торопимся.
Перечить Гонтарю тогда никто не смел. Заковыристая советская субординация! Гонтарь — лишь директор театра. Но… Родственник. Близкий. Муж дочери Хрущева от первого брака. А кто муж, кто зять, кто деверь, обитатели министерских паласов знали лучше святцев. Лучше Краткого Курса Истории ВКП(б). Тут промахов у них не бывало.
Притворив дверь, Гонтарь без раздумий снимает трубку «вертушки». По аккуратненькой книжке, величиной с записную, отыскивает четырехзначный номер (по счастью или несчастью моему, всемогущая книжица на самом виду, возле телефона). Набирает. И сует мне трубку в ухо, мимически поясняя, что его тут нет.
На другом конце провода сразу отвечают:
— Серов слушает.
От неожиданности я забываю, что Серова зовут Иван Александрович. Минуту назад, совсем не ко времени, крутилось в мозгу, что Хлестакова у Гоголя тоже звали Иваном Александровичем. Ну и маразм…
— Здравствуйте, с Вами говорит Плисецкая.
Серов на приветствие не отвечает, не здоровается.
— Откуда Вы звоните? Кто дал мой номер?
Голос хриплый, взбешенный. Трубка резонирует. Гонтарь слышит весь текст громче громкого.
— Звоню из Министерства культуры…
Серов резко перебивает:
— Что Вам от меня надо?
— Я хотела с Вами поговорить…
— О чем?
— Меня не выпускают за границу. В лондонскую поездку…
— А я тут при чем?
Мой голос начинает дрожать. Сдают нервы. Он разговаривал со мной как сущий хам!
— Все говорят, что это Вы меня не пускаете…
— Кто все?
— Все…
— А все-таки?..
Я теряю над собой контроль, теряю самообладание. Связки в гортани уже не подчиняются рассудку. Как со стороны, слышу свой чужой, глухой голос:
— Раиса Тимофеевна Михайлова…
И уж совсем как на рынке, как торговка солеными огурцами:
— А ей больше всех надо!.. Все решает Михайлов, я здесь ни при чем…
И бросает трубку. Разговор окончен.
Понуро смотрим с Гонтарем друг на друга. Не прошел номер. Серов — отпетый бандит…
Через полчаса у Степанова сняли «вертушку». Неповинная ни в чем секретарша была уволена, выброшена из Министерства на улицу. С чьего телефона я звонила, КГБ знал через миг. Степанов чудом удержался (моя «диверсия» произошла в его отсутствие) и, к чести своей, никогда, ни разу не укорил меня за безрассудство.
Гонтарь, мой милый, добросердечный Виктор Петрович, участливый, шумливый слон в посудной лавке, все равно — спасибо Вам. Вы были — рода человеческого. И Гонтарь, зять Хрущева, зять Хрущева, черт возьми, тоже пострадал. Что Серов доложил Никите Сергеевичу, неведомо. Но два с лишним года Гонтаря на порог не пускали в царские хоромы могущественного тестя. Закрыли поездки за границу. Карали, казнили нарушителя спокойствия…
Свободное копирование
