В Харькове (1834-1835) - 3

В марте мы ожидали наше первое дитя; он был уже тут, хотя его еще и не было; его еще не знали, но уже страстно любили и страстно желали; для приема которого была готова и колыбель с белыми кисейными занавесками, и тонкие рубашечки, и теплые одеяльца, и как снег чистые пеленки.

Весна наступала ранняя, трава, едва зеленея, красноватыми стебельками осыпала землю, в лесу из-под опавших осенних листьев вылезали синенькие пролески, на деревьях наливались почки. Все пробуждалось к жизни, к свету, к любви. Солнце обливало землю ослепительным блеском и живило теплотой. У нас уже подавали за столом шпинат, щавель, салат, редиску, спаржу, свежие огурцы. Во всей природе чувствовался какой-то радостный трепет, и я радовалась весне и радостно ждала милого гостя. 10 марта у нас родилась дочь--мертвая. Я едва осталась жива. Медики нашли, что сильное нервное потрясение и долгая душевная тревога, во время страданий, произвели судороги, которые и удушили нашего младенца.

Когда я опомнилась -- мне показалось, что я вдруг откуда-то очутилась в нашей комнате, и с безотчетным удивлением осматривалась, -- тишина глубокая, горят свечи, -- в отдалении Вадим с акушеркой и няней хлопочут у корыта; что же это не слышно детского голоса, думаю я, и зачем свечи? вечер это, что ли? Помню ночь, страшную ночь, помню долгий, долгий день -- и больше не помню ничего. Должно быть, есть дитя. Спрашиваю тихонько: "Родился кто-нибудь?" -- "Дочь", -- отвечают мне. "Дайте сюда".-- "После, лежите спокойно". Лежу -- смотрю... Что-то вынули из корыта, завернули в пеленку и унесли. Тишина непробудная! Ко мне подошел Вадим. "Неживая", -- говорит... Слушаю равнодушно, дивлюсь его грустному голосу, -- мне не грустно и не весело. Спустя немного времени прошу показать мне дочь. Подали спеленатую неподвижную девочку, положили подле меня. Я прошу всех выйти вон.. Оставшись одна, -- распеленываю мое дитя, рассматриваю ее ручки, ножки, целую их -- холодные, холодные; целую ее личико -- холодное; задумываюсь, что-то сказалось в душе, что-то больно стеснилось. Я наклонилась к ребенку, приподняла его, прижала к груди -- не согрею ли, и--зарыдала. Ее унесли от меня.

Понемногу я оправилась, встала. Вот и колыбель с беленькой занавесочкой, и рубашечки, и пеленки, и никого не ждут они, те же, да не те, точно жизнь отлетела от них, -- не надобны, вот и все. И как тихо! и как пусто! и какое солнце! так и обливает и блеском и теплом. Небо глубокое, темно-голубое -- под ним восхитительно белеют и розовеют точно от зари осыпанные цветами яблони и вишни. А какая тоска в душе! Куда же ты девалась, радость, -- солнце души! Должно быть, под иной точкой зрения освещало ты мне жизнь! Да, освещало ты и для меня чистые, святые минуты! благодарение же создателю за то, что они были. Дух любви и примирения, молилась я, озари больную душу мою!

Не только душой, я болела и телом. У меня открылась сильная боль в груди и кашель опасного характера. Вадим встревожился, решился обратиться к медикам, но не знал, которому лучше довериться,-- одни указывали на одних, другие на других.