Такими и подобными этому выходками, исполненными каприза и произвола, Иван Алексеевич все чаще и чаще стал развлекать себя в уединении нового дома, все больше и больше тяготеть надо всеми. Он продолжал это занятие до тех пор, пока один случай заставил его если не совсем прекратить, то значительно умерить такого рода увеселения.
Раз, при мне, во время обеда, проходившего во всеобщем молчании, Иван Алексеевич был в особенно язвительном настроении духа и, не находя предмета, на который приходилось бы кстати излить его, прикинулся несчастным, стал жаловаться на свою участь, недуги, беспомощность и сиротливость.
-- И вот, -- повершил он свои жалобы, на которые никто не отозвался ни одним словом, -- вот, живу совсем одинок, а по-видимому -- с семейством, живет у меня барышня с своим сынком, воспитанник -- наградила им сестрица княгиня...
Александр не дал ему докончить этой речи. Вне себя, бледный, он встал из-за стола и дрожащим голосом сказал:
-- Далее выносить ваших оскорблений я не могу позволить ни себе, ни моей матери. При вашем взгляде на наши отношения между нами ничего не может быть общего. Позвольте нам сейчас же оставить ваш дом.
Старик был поражен и опомнился.
-- Полно, помилуй, -- заговорил он тихим, испуганным голосом, -- что ты, зачем, я так, ты понимаешь, ты знаешь меня, успокойся...
-- Вы нас притесняете, оскорбляете, -- говорил Александр в сильном волнении, -- упрекаете в чем... чья вина?., наша, что ли? Нет, переносить эту унизительную жизнь долее нельзя... не должно... Боже мой!
-- Полно, оставь, успокойся... прости меня, -- сказал старик прерывающимся голосом и зарыдал.
Александр закрыл лицо руками.
Все, страшно встревоженные, встали из-за стола. Старик, охая и сгорбившись вдвое против обыкновенного, увел Александра к себе в кабинет. Спустя час времени Саша вышел из кабинета мрачный, расстроенный. Иван Алексеевич смиренно лежал на диване, голова его была обвязана батистовым платком, намоченным одеколоном.
Свободное копирование
