Письма Л.Ю. Бердяевой к Е.К. Герцык - 5

<1924. Париж.>

Наконец-то весть от тебя, дорогой, любимый друг мой! Ты укоряешь меня в молчании, но пойми же, что все эти месяцы я не знала, где ты, куда писать? То письмо твое, где ты пишешь, что в Москву не едешь, — не дошло. И вот я уверена была, что тебя в Судаке нет, а куда писать в Москву, не знала. Адрес на Мерзляковском[1] забыла. И вот ждала и ждала, теряясь в догадках... За это время новая перемена в странническом житии нашем. Мы — во Франции![2] Переезд подготовлялся всю зиму, но до последней недели не знали, едем ли. Жаль покидать Берлин, где за последнее время образовались дружеские связи, общение, хорошая духовная атмосфера вокруг нас. Но... видно, не суждено нам “оседать”... И вот — Париж! Встретил он нас жарой, гулом, ревом автомобилей (извозчиков с изящными каретами уже нет, увы!), смрадом... После провинциального, чистого и тихого Берлина показался Вавилоном... Мы не выдержали и сбежали, воспользовавшись приглашением знакомой семьи, на виллу под Париж, где и жили почти 1,5 мес... К морю, т. е. к океану, увы! поехать не удалось — все было переполнено и дорого... После опыта жизни в Париже решили поселиться в предместии. Нам повезло: нашли очень уютную виллу в 4 к<омнаты> с садом в Clamart. Сообщение очень удобное. От нас до центра Парижа на трамвае или по ж. д. всего 0,5 часа. Чудный воздух, тишина, дом тонет в зелени. Пока еще жизнь не вошла в обычную колею. Париж пуст... Сезон начнется лишь в конце октября. С лекциями, собраниями, встречами... Здесь же в Clamart’e живут кое-какие знакомые и есть даже церковь домовая православная... Маме будет здесь очень хорошо! При доме есть даже сад фруктовый и огородик, где она может копаться. Вот тебе, дружок мой, внешняя сторона жизни нашей. Внутренняя же моя идет по линии все большего углубления и вместе с тем большей простоты. Последний месяц, живя в деревне, провела очень созерцательно. Много читала по мистике... Здесь в этом отношении такое богатство! Глаза разбегаются, не знаешь, что брать... Что касается духовного общения, то пока я здесь в полном одиночестве. В Париже есть приход русских католиков, но я еще не успела завязать с ним отношений. Хожу в старинную церковь здесь XII века и в католический женский монастырь, где так хорошо, так светло! О бывшем моем приходе ничего не знаю. Если что знаешь — напиши. О тебе так часто задумываюсь. Так часто бываю около тебя и ежедневно молюсь о тебе и твоих. Так обрадована тем, что ты сейчас поправилась, бодра духом и телом. Какая ты у меня умница, какой молодец! Я всегда верила в силу духа твоего, но эти годы все же были слишком суровыми и могли сломить даже сильных... Как бы хотела побыть с тобой, поговорить. Помнишь? Так, как в лесу барвихинском?[3] О внутренних событиях писать так трудно или не умею... Но так жадно хочу узнать о тебе, о пути твоем. Куда идешь? Что видишь вдали? Или стоишь и ждешь знака? О! Эти бесконечные пространства, отделяющие нас теперь! Иногда с такой болью ощущаешь их! Кто тебе близок теперь, есть ли души живые, любимые? Как хорошо, что Адя с тобой! Скажи ей, что я, как и прежде, люблю ее и очень виню себя, что до сих пор молчала. Следующее письмо будет ей. Любе скажи, что я передала ее записку Марии Моисеевне и она обещала писать ей, но не знаю: писала ли? Адрес ее такой: Weestfalischestrasse 82, Berlin. Она бывала у нас, и мы хорошо говорили... Она такая же сильная, ясная... но я сравнила бы ее с озером, куда смотришь и не видишь дна, а лишь отражения... Отчего ни слова не написала о Валерии? Где она? Что с ней? Я так хочу все знать о ней! Не забудь, родная, в след<ующий> раз. Горячо тебя обнимаю, крещу с молитвой... Да хранит тебя Пресвятая Мать наша под белым покровом Своим. Всегда твоя. Лидия. Всех твоих целуем все.