Пока оставались малейшие силы, Урусов писал мне постоянно, без перерыва. Сообщал о своем разрушении и настаивал на своей твердости. "До сих пор нисколько не унываю. Не знаю, как будет дальше"... "Почему думают, что жизнь дана для счастья, успехов, славы и т.п.? По-моему, страдания и горести так же необходимы". Но муки его были ужасны. Он безропотно извещал меня о сильнейших, ничему не уступающих, болях в голове в течение двадцати дней. Глухой и обессиленный, он уже не покидал кровати. При нем находились две сестры милосердия.
В это именно время моему бывшему помощнику Гольдштейну пришлось ехать через Москву, и я просил его добиться точных известий о положении больного. К Урусову уже никого не допускали. Но, узнав, что явился посланный от меня, он принял Гольдштейна. Мало того, Урусов потребовал, чтобы сестры вывели его в сад. Там, на скамейке, он говорил Гольдштейну: "Я думал, что умирать легко... Нет! Вот, даже Юпитер (у него был в саду гипсовый бюст Юпитера) -- и тот ничего не поможет!" На прощанье он велел срезать для Гольдштейна несколько цветков.
Последняя его записка ко мне была написана постороннею рукою. В уголке он мелкими буквами приписал: "Прощай". Вслед за тем я получил депешу о его кончине.
От его близких я узнал подробности. Больной дважды исповедывался и приобщался, о чем Боборыкин презрительно отозвался: "Почему это ему понадобилось être muni..." {предстать во всеоружии... (фр.).} Урусов несколько раз проговорил, ни к кому не обращаясь: "Есть Бог... Мы все увидимся..." За два дня до смерти он велел вынести себя в гостиную и в кабинет. Осмотрелся по сторонам и заметил: "Все хорошо... Я могу умереть". Накануне смерти жена вошла в его тесную спаленку. На его лице была улыбка. Он сказал: "Мне хорошо... Я думаю об Андреевском. -- И, взглянув на жену, с нежностью добавил: -- Я и о тебе думаю..." Скончался он ранним утром, в бреду. Своего помощника он спросил: "Читали ли вы депешу о кончине присяжного поверенного Урусова?" И еще: "Почему так темно? Нельзя ли зажечь лампы?" Это был паралич зрения, т.е. прославленное гётевское: "Mehr Licht!" {"Больше света!" (нем.).} Более он ничего не говорил. Свет для него погас, и он умер.
Я произносил речь, когда его опустили в могилу. Шел упорный, несмолкаемый теплый дождь. Я стоял на бугре липкой грязи. Подо мною, в яме, виднелась крышка металлического гроба. Мокрые деревья Пятницкого кладбища теснились вокруг. Мой голос дрожал сквозь слезы.
Свободное копирование
