Урусов - 3

   Ни в ком из людей, с которыми приходилось мне встречаться, я не чувствовал такого оригинального превосходства над общим уровнем, такой свободной и естественной приверженности ко всему прекрасному, как в Урусове. В нем удивительно сочетались обожание жизни и отрицание Бога, восхищение природою и равнодушие к смерти. Все друзья окрестили его "эллином" -- редкостным мудрецом, любившим с детским доверием "радости бытия". Он был добр и чувствителен. Но юмор, внутренняя бодрость и способность к шутке никогда его не покидали. Вспышки негодования и сарказма вырывались у него красиво и ярко, но -- скорее, как проявление артистического темперамента, чем из глубины сердца. Он легко смягчался и редко упорствовал, -- если только дело не касалось его капризных и сильных увлечений в области искусства. В таких случаях он был неумолим и отдалялся от противника, как от ничтожного человека. Внутреннее отчуждение от таких людей держалось в нем очень упорно. Кажется, больше всего он любил книги. Он говорил: "Произведение слова -- это единственный вид бессмертия. Один стих может пережить целый народ". Он постоянно ведался с букинистами и откапывал разные курьезы. Его часто пленяли "человеческие глупости" ("les bêtises humaines", до которых был охотник и его кумир Флобер). Когда Урусов собирал у себя друзей, он угощал их за ужином, в виде десерта, чтением разных добытых им нелепостей, и, читая их, блаженно смеялся до слез... В какой-то безвестной поэме он восторгался описанием героини, о которой автор говорит, что у нее при дыхании

   Грудь поднималася высоко

   И опускалась каждый раз...

   В стихотворении другого автора, "Давид и Голиаф", упоминалось, что Давид, выступив на бой с Голиафом, предварительно "осенил себя крестным знамением"... Урусов предъявил нам тоненькую желтенькую брошюру, купленную в какой-то бумажной лавке -- под заглавием "Стихотворения князя Оболенского", где это было напечатано, и т.п.

   Урусову пришло в голову записывать адвокатские "перлы" в самом разгаре прений. Вот несколько фраз, которые он поймал.

   "Пожалейте, г.г. присяжные, эту старуху, смотрящую одной ногой в могилу".

   "У подсудимого, г.г. присяжные, сзади столько пережито, что наказание излишне".

   Начало речи: "Выслушав картину, нарисованную товарищем прокурора..."

   "И тогда наконец ему удалось вырвать драгоценную вещь из рук этой акулы..."

   Все это тешило Урусова, как ребенка. У него всегда была в кармане книжка на длинной стальной цепочке. Туда он заносил всякие подобные заметки. Таких книжек накопилось множество. Они где-то хранятся и когда-нибудь всплывут.

   К слогу, к форме речи он был чрезвычайно придирчив и чувствовал каждую неловкость оборота. Он удивлялся, что в Москве с благоговением и жадностью слушали одного либерального оратора, который приступал к речи, например, такою фразою: "В то время, когда в России робкими шагами зарождалось самосознание..." Урусов разводил руками: "Еще не родилось, а уже делает шаги!"... Как-то, проезжая со мною по Новинскому бульвару, он меня толкнул под локоть: "Посмотри. Это дом Плевако. Видишь, какой огромный. Ведь вот, у человека есть слава, есть деньги, есть дом, а слога -- нет!".