Николай Мордвинов Дневники - 118

4/XI

Репертком «ФРОНТА»

Спектакль прошел хорошо[1]. Ощущение такое, что пьеса людей «огорошивает». Думаю, что будет очень много недоуменных пауз после вопроса: «Ну, как?» Слабая драматургически, пьеса приковывает внимание своей остротой, постановкой вопроса, мыслью: «А не крамола ли де это?» Отвыкли так говорить.

При разговорах с командованием выясняются две линии. Одни, что постарше, генералы, говорят: «Я не позволю со мной разговаривать так, как разговаривает Огнев». А другие, что помоложе, утверждают, что при соответствующих обстоятельствах только так и можно.

Очевидно, на спектаклях будет много интересных высказываний и соображений.

Меня будто бы приняли очень хорошо, хотя и явно кое-где пережимал. Пытаюсь делать его человеком с высшим образованием и академическим — по специальности. Человеком, владеющим двумя-тремя языками, могущего представлять Советский Союз в любой стране. На любом приеме. Владеющим манерой, умеющим носить костюм, хорошо воспитанным, интеллектуальным, могущим говорить на любую тему устройства своего государства, искусства, литературы… Было бы хорошо, чтобы он владел настоящим литературным языком, но текст не дает этой возможности. Он опрятен, чист, коротко стрижен, гладко причесан. Внешне безукоризнен. Соблюдает субординацию. Уставные положения им выполняются как природные, а не стесняющие его оковы. Это естественно, а в силу того, что он знает, где и как себя вести, не будет нигде «солдафоном». Он естествен и прост, хотя нигде не живет вразвалку… О» военный. Безукоризненная выправка. Он умен. Точен. Душевен. Он талантлив. Он думающий человек и проч.

Было обсуждение спектакля в ЦК партии Казахстана, с представителями ВКИ[2], генералов, критики, актеров, режиссеров…

Я говорил:

— Надо признаться, что с положительным образом в нашей литературе и драматургии дело обстоит довольно сложно. Да это и понятно. Нам предлагается решить и претворить в жизнь положительный образ нового в истории Земли общества. А какой он? Вольно или невольно, но основная тяжесть работы ложится на актера. Так получилось и с Огневым.

Кто он? Каков он? Каковы его ясно выписанные качества… Это довольно общо дано автором. Тексты его хилы, прямо надо сказать, не красочны, не самобытны, как тот намек на образ, на который замахнулся автор. Положения знакомы, ситуации тоже…

Но мы все знаем, что наш народ и в жизни и в искусстве любит и ждет его. Он хочет видеть его претворенным в искусстве, хочет знать, понимать, любить его. Верить ему. Очень народ этого хочет. Я это чувствую каждой частицей своего существа. Я вижу на себе глаз зрителя, ожидающего ответа на его законное требование показать ему того, кого он выдвинул из своего строя, из своего существа, из себя. Не обмануть его ожидания — великая задача артиста. Великая ответственность перед ним, выдвинувшим и нас как выразителей этой мечты.

Начинаются домыслы, доигрывания, «доживания» к тому, что дал автор.

Я хотел, чтобы мой Огнев был, что называется, «европейски образованный» человек. Кстати, «европейски образованный»… это уже мало звучит сейчас, и скоро придет время, когда «европейски образованный» будет значить менее образованный, чем «социалистически образованный» человек или человек Страны Советов. Как бы там ни было, я хотел бы, чтобы в Огневе угадывалось знание нескольких иностранных языков, увлечение многими учениями, за которого я бы не опасался, куда бы он ни был послан, перед кем бы он ни представлял свою страну.

…Коммунист, горяч, смел, открыт, не интриган, честен, прям, талантлив, умен и проч… Хочется наградить его возможно большим количеством положительных качеств. Словом, хочется видеть его таким, каким мы начинаем видеть нашего современного представителя, передового представителя, лучшего представителя Страны Советов.

Я понимаю, что ставлю перед собой непосильную задачу. На это не хватит ни материала, ни моих способностей. Но ставить нам, артистам, положено только большие задачи. Авось, добравшись до части ее, мы дадим все, по чему можно будет отгадать идеал. Пусть это будет намек, эскиз к тому, что, может быть, мне удастся создать при более благоприятных обстоятельствах, когда роль в конце концов все-таки будет написана. А она непременно будет написана.

Мне хотелось сделать его безукоризненным и в отношении чисто военном, в соблюдении всех правил субординации, специалистом своего дела.

В образе я иногда сознательно вывожу его из рамок, где он образцовый солдат, чтобы таким образом дать понять народу, что он доведен до предела. Можно, конечно, кое-что смягчить, подрезать. Да нет, смягчить, конечно, можно, но подрезать — нет. Недаром пьеса печатается в «Правде».

Давайте на одну минуту представим себе, что мы, здесь присутствующие, решаем подписать план наступления, разработанный Горловым. И что это не какой-то план, о котором говорят на сцене, а действительный план наступления. И что там фигурируют не какие-то вымышленные города, а, скажем, Ростов… Представьте себе, что мы сознаем всю тяжесть — ту, которая ляжет на плечи Родины в силу того, что план явно неудачный. Как понимает это Огнев. А падение Ростова — это падение Новороссийска, Армавира, Туапсе, Нальчика, а за этим возможность потерять Грозный, Баку… Ужель каждый из нас не встанет и не заявит в любой для него в данный момент возможной, в зависимости от его характера, форме, что подписать такой план наступления — преступление и перед Родиной и перед собой. Будет ли каждый из нас в силах подумать о субординации или о чем еще подобном, когда дело требует во что бы то ни стало и любыми средствами сломить тупость, самодурство этого стратегического младенца — Горлова. Да я не знаю, на что пойдет каждый из нас, если он будет уверен, что он спасает Родину от грозящего ей поражения. Это же примитивно. Это может возбуждать неудовольствие по поводу поведения тогда, когда мы смотрим на события из зрительного зала: как только мы становимся участниками событий, никому и в голову не придет взвешивать, как тот или другой человек поведет себя, когда вопрос станет о жизни и смерти.

Вот так я чувствую себя на сцене. Я перестаю быть актером, я становлюсь гражданином своей Родины, которая терпит неудачи, благодаря таким тупым руководителям и неучам, как представленный на сцене Горлов.

После совещания, которое приняло спектакль, безусловно, были робкие реплики: «А может быть, все-таки смягчить»?