15/III
Вчера и сегодня много необычного.
Концерт Флиера[1], свой и выступление по поводу речи Юрия Александровича в ВТО.
Флиер меня взволновал. Он давал фортепианный концерт Чайковского. Чтобы так исполняли его, я еще не слышал. Очень темпераментно и мужественно. Дирижер — Паверман[2], чувствуя единодушие, был вдохновенен. За последнее время он очень подтянул оркестр. Его влияние заметно. Флиер же развил такой темперамент, с таким проникновением исполнил концерт, столько большого, красивого звука, оправданного и наполненного дал, что был действительно солистом, покрывал оркестр» Я взволнован. Хочется самому работать.
Говорил с ним за кулисами. Говорил о том, что пристально слежу за прочтением Чайковского молодыми интерпретаторами и очень приветствую ту мужественную линию, что раскрывают молодые истолкователи композитора. Серьезное, глубокое, большое, развернутое, народное. Трагическое и просветленное в толковании Ойстрахом и Флиером раскрывает новое в Чайковском. Молодежь понимает Чайковского, видимо, так же и так же хочет слышать и исполнять его. Через новое ощущение жизни. Я уверен, что это будет так.
Я счастлив, что из глубоко интимного Чайковского, каким его видело, точнее, слышало прошлое поколение, вырастает общечеловеческое, народное. В противовес пессимистическому, а иногда и слюнявому толкованию вырастает фигура титана, закованного, но не сдавшегося, фигура не отвлеченного героя, а мощная, одержимая громадными страстями, живого, понятного нам, близкого.
Не волнуют слезы человека, когда знаешь, что у него глаза на мокром месте, но страшно видеть сильного, у которого вдруг брызнет слеза.
Может быть, этот образ мало соответствует жизненному образу Чайковского, но кто знает, какие тайники его души не открывались ни одной Мекк[3]. И это ли «соответствие» важно в произведениях художника?
Важно само его произведение, и что меня, сегодняшнего, волнует в нем, как оно мною читается в соответствии с эпохой и новыми людьми, которые его слушают.
Пришлось мне говорить по поводу речи Юрия Александровича в ВТО[4].
Говорил я о том, что надо мечтать, как рекомендовал Ленин.
Почему мы так яростно не хотим помечтать, устроить жизнь свою лучше?! Ленин как политик, как организатор нового общества, новых взаимоотношений, казалось бы, должен быть «трезвее» художника, но он в условиях, не подходящих для мечтаний, мечтал перед мечтателем Уэллсом. А мы в условиях, когда без мечты сохнет наше дело, мечты боимся как жупела. Так легко превратиться в щедринских премудрых пескарей.
Я понял, что их, главных оппонентов Юрия Александровича, больше беспокоила не сама декларация, а ее воплотитель. Что, мол, его мечты бесплодны, не реальны.
Но разве это так?
Во-первых, мы имеем дело с подлинным поэтом, с поэтом «кое-что создавшим», а во-вторых, его тезисы не новы и не оторваны от жизни. Тезисы эти имеют свою предысторию и не выдуманы. Новое в этом то, что они систематизированы и требуют сложной организации для своего претворения. А это всегда нас страшит. Многое из того, что говорил Юрий Александрович, им выполнено. Я разумею его спектакли и ряд выращенных им учеников. И не просто спектакли и учеников, а заметные спектакли и учеников, разбросанных по разным уголкам нашей страны. Правда, его дела иногда расходятся с декларациями; что же, благодаря этому мы «выплеснем вместе с водой ребенка»? Разве от этого прекрасные мысли сами-то по себе становятся хуже? Возьмите их на вооружение и претворите в жизнь, раз они могут продвинуть наше дело дальше.
Товарищей пугает борьба Юрия Александровича с «промфинплановиками». План — это сердце всякого мероприятия, и я не думаю, чтобы Юрий Александрович был против плана вообще. Он имел в виду, думаю, не план, а чиновное к нему почтение. А в этом, к сожалению, нельзя отказать нашим организаторам. По совести, мне хочется верить, что слово «чиновник» и смысл, им обозначаемый, остался где-то в старом мире и в коммунизм не войдет. Будем надеяться, что его осталось мало и новые люди не позволят себе засушить его хилой сущностью. Но если все-таки оно осталось, с ним надо бороться, где бы оно ни застряло, все равно, в бухгалтерии или в рядах «творческих работников».
Вся организация всего творческого дела, всей сути перестройки общества должна быть направлена на гигантский подъем масс, на новое, не виданное доселе строительство, на творчество масс.
Народ готов принять на себя эту нагрузку, и нам, художникам, надо следить за тем, как бы не оказаться в хвосте этого творческого подъема. Мы должны идти впереди, ведь творчество — наша профессия. А к чему мы будем звать, раз сами барахтаемся в хламе прошлого. Смотрите, как бы нас не перегнали непрофессионалы.
Словом, не отмахивайтесь от того, что хоть на малую долю может способствовать движению вперед, что может оказать деятельную помощь в утверждении нового, пусть еще не всегда находящего свое выражение.
У нас добрая публика и многое нам прощает, но близится время, когда скидки нам не будет и нам придется платить чистоганом. Вот тогда-то большинству актеров и художников придется решать вопрос: как же жить дальше. И беда, что для многих из нас будет уже поздно.
Как вы там ни вертите, а последовавшие советам Юрия Александровича не ошибутся, хотя бы они в дорогу взяли и не все, а часть; скептики же могут оказаться в положении более трудном. Мне кажется, что полезнее смотреть на то, что в программе есть положительного, а не на то, что в ней не соответствует сегодняшней практике.
Теперь о «системе».
Очень часто стали раздаваться голоса об «устарелости системы», непригодности ее и даже вредности. Хорава говорил об этом даже в Комитете: «Раз МХАТ не создал ни одного патетического спектакля, значит, его система не универсальна». На эту тему за последнее время я слышу много разговоров в кино: «Американские актеры не знают системы, а лучшие актеры в мире».
Во-первых, они ее знают и ею интересуются. Станиславский издал «Мою жизнь в искусстве»[5] сначала в Америке.
Во-вторых, система не изобретена, а систематизирована на основе опыта больших актеров мира, следовательно, не может устареть.
В-третьих, Россия обладает такими актерами, какие Америке и не снились.
Патетические спектакли во МХАТ были. Но дело в том, что для патетических спектаклей нужно не только знание системы, но и соответствующее дарование актеров. Знать систему — не значит иметь всегда возможность, например, комику играть трагическую роль и обратно. Хорава[6] не знает системы и ни одной комедийной роли не сыграл, а Леонидов и Качалов играли. Поздно было требовать от Леонидова, чтобы он сыграл Отелло[7], когда он уже был нездоров. Кто дерзнет утверждать, что в свое время Леонидов сыграл бы Отелло хуже, чем любой из прославленных исполнителей роли.
Говорят, что Пудовкин[8] перестал быть режиссером, как только начал заниматься системой. А много ли появилось режиссеров масштаба Пудовкина, которые не признают системы.
Наши актеры говорят: «играть надо, публика деньги платит». Пока публика охотнее платит за то, что она дороже ценит, а относительно того, что она ставит выше, пока разночтения не замечается.
Вся плеяда славнейших выросла в системе[9]. От этого не надо отмахиваться. Выросла в режиме, предложенном великим реформатором театра. А это именно то, к чему зовет и Юрий Александрович.
Я только что с концерта.
Оркестр — вот сила коллективного творчества, где каждый артист владеет хорошо инструментом. Там никто не поднимает вопроса о том, чтобы не работать ежедневно и упорно. А тот, кто не работает над собой, тот заметен и уже, во всяком случае, не отважится заявить, что система воспитаний, предложенная целыми поколениями музыкантов, сковывает и мешает творить.
Кстати, плохо то, что наши актеры не интересуются музыкой. Это только тормозит развитие их возможностей. Художник театра — актер должен знать гораздо больше, чем специалист в других областях знания. Музыка обогащает, вдохновляет, а посещение симфонических концертов полнее, нагляднее дает возможность понять силу ансамбля. Мы познаем силу мелодии и аккомпанемента, ритма, темпа. Понимаем силу нюанса, закономерности отношения частей к целому…
Кто-то из выступавших[10] горевал, что сейчас артисты стали так маломощны, что «не умеют потрясать», что их «не носят на руках после спектакля». На руках сейчас не будут носить и Шаляпина — не то время, тот товарищ опоздал с рождением. Но потрясать искусство может и сейчас. И оно потрясает. Но ведь для этого надо уметь и потрясаться.
Свободное копирование
