Начинались они так: пусть машинист освоит механику и сам чинит свои паровозы. Пусть население соберёт ненужный инструмент в пользу сельчан, у которых ничего не осталось после оккупации. Пусть граждане соберут тёплые вещи, а потом, когда уже нечего больше собирать, найдут какой-нибудь способ самим произвести тёплую вещь. И многие находили.
Прикрепить учеников к рабочим сразу на предприятие без специальных учебных заведений, послать школьников и дошкольников на уборку урожая ― это всё были почины. До 60 тыс. ребят в Подмосковье убирали урожай в 1941 году. А уж потом это оформлялось законом. А как только выходит закон, тут же появляется комитет, контролирующий исполнение этого закона, и поехал наш Иван за дерьмом на океан! Опять начинается регулирование «сверху».
В числе прочих была инициатива, касавшаяся детей моего возраста. Соответствующий закон, что можно брать в ученичество детей школьного возраста на 6-часовой рабочий день, был принят намного позже. Можно брать в бригаду, можно на предприятие, можно индивидуально, можно в кооперацию, где, скажем, чинят ботинки или ещё что-нибудь. Закон потом вышел, а я начала работать гораздо раньше. После «бригады» я попала в кооператив при Военной академии им. Фрунзе.
Прежде это было ателье для офицерского состава, а когда началась война, его сотрудники в кооперации с соседней прядильной фабрикой организовали производство ткани из ошурков, из остатков шерсти. Раньше они шли в утиль. Теперь их пряли, и не на машине, а вручную в добавочное время по собственной инициативе.
Меня определили на вязание. Нам, детям, шерсть не доверяли, мы работали с хлопчаткой. Из этой рыхлой хлопчатки вязались жилетки для фронта. Меня приняли, хотя по возрасту я никак не отвечала ещё только будущему закону, по которому дети могли работать с 14 лет. Мне было 12, но в кооперативе понимали, что так я получу рабочую карточку. Не с «повышенным» хлебом, как в оборонке, но всё-таки не иждивенческую. Но это было уже после того, как мы пережили самое трудное для меня время.
