На оси времени - 5

Когда мама вернулась в Москву, оставив меня у бабушки, не знаю. Но в 1944 году она как потенциальный враг (поскольку Малынь три месяца находилась под немецкой оккупацией) ради возможности зацепиться хотя бы за Подмосковье пошла на неравный брак с комендантом поселка Дзержинец Бабухиным Петром Денисовичем в подмосковном Пушкине. Сожитель был старше мамы на 30 лет...

Вечную память о раннем детстве оставил мне в 1944 году боевой бабушкин красный петух. Помню, как он налетел на меня и ударом клюва сделал мне большую рану ровно над переносицей. В доме поднялся переполох, но рана от этого не исчезла и на всю жизнь осталась «оспиной».

В октябре мама приехала в деревню за мной. Тогда мне было три года и три месяца. 

...В черную, слякотную октябрьскую ночь, вернее – в четыре утра, мы вышли из Малыни. До Крапивны было семь километров непролазной черной грязи, а нужно было успеть к отходу крытой машины, идущей то ли до Щекино, то ли до Тулы (скорее последнее, поскольку в памяти осталась поездка на трамвае по проспекту, вдоль которого стояли разрушенные бомбежкой дома) . Меня на руках несла тетя Настя (старшая из младших сестер мамы). У мамы за спиной был мешок картошки. (Народный рюкзак изготавливался просто: в углу мешка отделялась одна картофелина в качестве головы, на «шею» которой крепилась удавка; другой конец веревки укреплялся на верху мешка.) Еще нас провожали бабушка с дедушкой и, кажется, тетя Люба, младшая из маминых сестер. Всю дорогу нас сопровождала маленькая, высоко стоящая чистая луна. Меня поражало, что она движется с той же скоростью, что и мы!..

Вскоре я, видимо, уснул. В Крапивне погрузились в крытую машину, которая уже была полна народу. Помню, как мама сначала передала кому-то в кузове меня, потом – мешок с картошкой. Люди потеснились…

На железнодорожном вокзале пахло махоркой, билетами и потом. У кассы – во внутреннем коридоре здания вокзала – толпились люди. Мама несколько раз пыталась купить билет, что, видимо, все-таки удалось, так как помню себя уже в переполненном плацкартном вагоне, шагах в пяти от входа. Весь проход был забит сидящими людьми и вещами. Одна голытьба. Люди на полу потеснились, мама положила мешок, села на него и взяла меня на колени. Раздался паровозный свисток, вагон вздрогнул, и поезд тронулся…

Уже основательно смерклось, когда вагон загудел: проводница с трудом продиралась в другой конец вагона, чтобы и там зажечь тусклый керосиноввый фонарь, подвешенный к потолку. Но постепенно вагон успокоился, и люди – в тесноте, да не в обиде – отошли ко сну…

На Каланчёвку мы приехали уже днем. Дорогу до Ярославского вокзала помню смутно (припоминаю лишь, что, немного не доходя до Ленинградского вокзала, я сел на землю и закапризничал: «Накамэ» (т.е. на-ко-мне – короче: хочу на руки). Пригородный загорский поезд (кстати, тоже на паровозной тяге) запомнился. Как и в междугородных поездах, в тамбур надо было подниматься по ступенькам (пневматических дверей еще не было). Мешок с картошкой и здесь сыграл функцию сиденья. По вагону, и без того полном, прося подаяние, бесконечной вереницей продирались инвалиды на костылях и тележках.

…Но вот и станция Пушкино. Впереди почти два километра пешего хода. А мне не тридцать лет, а три с небольшим года и через каждую сотню шагов я сажусь на землю и требую: «Накамэ!». И бедная мама подчиняется…

Наконец, пришли: дача №25. Впереди второе раннее детство в лесном Подмосковье и в круглосуточном московском детском саду недалеко от Красносельской…

(Четырехкратная перемена места жительства с контрастной переменой «декораций» – степная деревня, лесное Подмосковье и Москва – позволила мне с большой точностью датировать события.)