"Авиационная неделя"

   В апреле 1910 года в газетах появилось объявление, в котором Всероссийский авиационный комитет извещал население о том, что на Коломяжском ипподроме с 25 апреля по 2 мая состоится "авиационная неделя". Еще сообщалось, что в состязании должны участвовать первоклассные авиаторы: Попов (Россия), Христианс (Бельгия), Эдмонд (Швейцария), баронесса де Ларош (Франция), Винцирс (Германия) и Моран (Франция). Внизу объявления мелким шрифтом стояло: "С.-Петербургский авиационный комитет покорнейше просит почтенную публику, ввиду огромного стечения экипажей в дни полетов, приезжать на Коломяжский ипподром заблаговременно, чтобы не опоздать к началу состязаний".

   Трудно представить себе ту степень восторга, какую испытывали петербуржцы в эту первую "авиационную неделю". Летное дело у нас только что зарождалось, и все мы, за небольшими исключениями, впервые видели монопланы и бипланы, реющие в воздухе. Удивительно вспомнить, как поразила тогда высота четыреста пятьдесят метров, набранная Мораном. В газетах писали, что ведь это -- высота Эйфелевой башни . На подобную высоту могли подниматься только такие удальцы, как Моран и Попов, а Христианс, хотя и поднимался до четырехсот метров, однако предпочитал зарабатывать призы на длительность полета, кружась над ипподромом на высоте пятнадцать--двадцать метров.

   Когда авиатор начинал набирать высоту, публика аплодировала, махала платками, кричала... Общее чувство радостного возбуждения охватывало всех; военных и штатских, дам, чиновников, рабочих, студентов и уличных мальчишек, громоздившихся на заборах и деревьях. Толпа заливала не только ипподром и все поля вокруг него, но даже Каменноостровский проспект (ныне Кировский). Трамваи были невероятно переполнены, большинство зрителей валило на ипподром пешком, но ничто не портило радостного настроения.

   Ипподром был плохо приспособлен для разбега аэропланов, авиаторы ссорились между собой. Попов в течение недели поломал два "райта", поломалась и "антуанетт", на которой летал Винцерс. Моран попал в струю воздуха от биплана Эдмонда и упал, ранив нескольких зрителей, де Ларош совсем не летала, -- но всё это принималось как неизбежное в новом, малоизученном деле и никому в вину не ставилось. Зато когда в первый раз поднялся "летун" Попов и начал описывать круги над аэродромом -- оркестр заиграл гимн, а когда публика пришла в восторг от всё увеличивающегося числа кругов, торжественно зазвучали военные фанфары.

   Христианса и Эдмонда, не желавших рисковать и методически зарабатывающих свои призы на небольшой высоте, публика с мягкой усмешкой называла "извозчиками". Про Морана с одобрением рассказывали, что он -- ученик Блерио, который называл его "осужденным на смерть" за беззаветную смелость. Когда Попов разбил свой аппарат, то открыли подписку на сооружение для него новой машины и в первые несколько минут подписки собрали тысячу триста пять рублей.

   Я была на ипподроме два раза. Полеты казались мне грандиозным и захватывающим зрелищем.

   Совсем иначе воспринял их Александр Степанович. Всю "неделю авиации" он был мрачен и много пропадал из дому. Когда я с восхищением заговорила о полетах, он сердито ответил, что все эти восторги нелепы летательные, аппараты тяжеловесны и безобразны, а летчики--те же шоферы. Я возразила, что авиатор должен быть отважным, а мужества нельзя не ценить. Грин ответил, что и шофер, развивая большую скорость в людном городе, тоже немало рискует. Потом он написал рассказ "Состязания в Лиссе". В этом рассказе человек, одаренный сверхъестественной способностью летать без всяких приспособлений, вступает в состязание с авиатором, появляется перед ним в воздухе, мешает ему и приводит в состояние паники и растерянности. Авиатор гибнет.

   Прослушав этот рассказ, я сказала, что полет человека без аппарата ничем не доказывается, ничем не объясняется, а потому ему не веришь. Александр Степанович вообще не выносил замечании, а тут особенно резко ответил:

   - Я хочу, чтобы мой герой летал так, как мы все летали в детстве во сне, и он будет летать!.

   Между тем Грин прекрасно понимал, что и фантастические рассказы обязаны иметь свою, пусть и условную, но неотразимую убедительность. Это видно из слов Аммона Кута ("Искатель приключений"), когда он описывает виденную им на выставке картину: "...меня пленила небольшая картина Алара "Дракон, занозивший лапу". Заноза, и усилия, которые делает дракон, валяясь на спине, как собака, чтобы удалить из раненного места кусок щепки, - действуют убедительно. Невозможно, смотря на эту картину из быта драконов, сомневаться в их существовании.

   Однако этой убедительности в "Состязании в Лиссе" не было. Тема не была еще выношена. Но она очень занимала Александра Степановича, и он через тринадцать лет блестяще овладел ею. Ведь те страницы в начале "Блистающего мира", где герой романа Друд приводит и ужас весь цирк, поднявшись без всяких приспособлении в воздух, действительно убеждают, что такой полет возможен. Они настолько приводят в восторг и заставляют волноваться, что становится почти ненужным объяснение, которое дает Друд директору цирка на вопрос, как это он умудряется летать без аппарата. "Об этом я знаю не больше вашего, вероятно, не больше того, что знают некоторые сочинители о своих сюжетах и темах: они являются. Так это является у меня".