Я ушел с базара и пробыл у знакомых в городе часов до четырех пополудни. Возвращаясь в свою гостиницу, я опять должен был проходить мимо тех же пестрых и живописных групп рабочего люда. Теперь здесь почти все было пьяно, говор сделался оживленнее, громче, крепкие слова так и висели в воздухе. На камнях мостовой, почти на каждом шагу, встречались распростертые тела мертвецки упившихся и спящих босых, оборванных, грязных людей.
Я не мог не остановиться над ними.
– Ну ничего-о! Это не избит! – сказал молодой парень с рябым лицом, обращаясь ко мне и указывая на спавшего у дверей кабака всклоченного и почти нагого человека, у которого все лицо было покрыто запекшеюся, потемневшею кровью. Стоявший в дверях молодой трактирщик в жилетке и с металлической цепочкой обратил вдруг внимание на спавшего и, подвинувшись к нему, растолкал его ногой.
– Это, брат, не годится, – сказал он, когда тот с трудом поднял голову: – тут люди ходят…
Выражение полного непонимания и удивления долго не сходило с изуродованного, безобразного лица этого босяка. Наконец, он с трудом поднялся и сел, подобравши колени и опустив на них свою всклокоченную, большую голову. Это было самое настоящее олицетворение горя-злосчастья!..
– Миша! – говорит хриплым голосом другой босой, всклокоченный человек, в красной рубахе и синих портах, подходя к трактирщику: – сколько дашь?
Он указал пальцем на свою грудь.
– Новая, только раз стирана…
Он уже не может твердо стоять на одном месте, едва удерживая равновесие и с трудом открывая свои пьяные, неподвижно уставленные вперед глаза.
Трактирщик окинул опытным, оценивающим взглядом его рубаху и, не торопясь, проговорил:
– Два гривенника.
– Тридцать!
– Нет, два… Смотри, вот тебе какую дам.
Он заглянул за дверь и тотчас извлек оттуда какие-то грязные клочки, которые даже босяка, изнывающего от жгучей жажды, привели в негодование.
– Тьфу, будь она проклята! – прохрипел он и, после долгого раздумья, прибавил: – три дашь?
– Нет, – спокойно и решительно сказал трактирщик: – тоже, брат, всякому надо пользу наблюдать.
– Ты погляди рубаху-то!
– Да вижу.
– Раз только стирана… Ты гляди!
– А на груди-то что?
– На груди? Ну, скажите, люди добрые, что у ней на груди? Только раз стирана, – что же у ней на груди! Ах…
Босяк обиженно удаляется, шатаясь и спотыкаясь, и скрывается в дверях соседнего кабачка.
– Оплошал Черкасск, делов никаких нет, – говорит со вздохом сожаления рябой парень, стоящий возле меня. Он был трезв. К слову сказать, большинство трезвых лиц, виденных мною на базаре, было из молодежи.
– Черкасск оплошал, ступай в Ростов, – небрежно говорит трактирщик.
– А в Ростове думаешь лучше? В Ростове нашего брата тоже лежит… Хорошо, где нас нет! А как мы придем, так народу девать некуда. И, обратившись ко мне, как к праздному и новому человеку, в котором был виден некоторый интерес к окружающему, он долго говорил о безработице, неурожае и о плохих обстоятельствах…
Свободное копирование
