И когда небольшое затишье, я бегу на наблюдательный пункт. Я посмотрю хоть краешком глаза: а какое оно, наступление? Я подышу им. А НП — это не что-нибудь, а просто верхушка холма, и там на склоне лежат, едва высунув головы, наблюдатели, а комбат Бураков смотрит в стереотрубу. Я ползу по крутому склону и высовываюсь до пояса. И слышу, как запевают птицы. Птицы!
Кто-то стягивает меня за ногу вниз.
— Жить надоело? — шипит комбат. — Ты что здесь околачиваешься?
— Посмотреть хотел, — говорю я.
Наблюдатели смеются.
— Птицы откуда-то, — говорю я.
— Птицы? — переспрашивает комбат.
— Птицы...
— Какие птицы? — спрашивает из окопчика телефонист Кузин.
— Птицы, — говорю я и уже сам ничего не понимаю.
— Разве это птицы? — устало смотрит на меня комбат.
— Птицы... — смеется Кузин.
Я уже начинаю понимать, что это такое. Один из наблюдателей напяливает на палку свою шапку и поднимает над собой. И тотчас запевают птицы.
— Понял? — спрашивает комбат.
Он хороший человек. Другой бы начал топать ногами и материться. Он хороший человек, наш комбат. Сейчас бы меня убили, если бы не он. Это он, наверное, за ноги меня подтянул.
Становится темнее, темнее. Серые сумерки окутывают холмы. И я слышу, как далеко-далеко бьет пулемет.
— Пулемет! — кричу я.
Никто не обращает на меня внимания.
— Пошли наши, — говорит комбат Бураков, — сейчас начнем. —
И потом говорит мне:
— На-ка погляди.
Я припадаю к стереотрубе. Я вижу степь. На краю ее, на дальнем, на фоне серого неба вытянулся полоской населенный пункт. И там из конца в конец, как фейерверк, протянулись разноцветные линии трассирующих пуль. И я слышу тарахтение пулеметов, дробь автоматов. Но я не вижу наступления. Я не вижу людей.
— Пошли, пошли! — кричат за моей спиной.
— Где, где?
И вдруг я вижу: по степи кое-где перебегают, согнувшись в три погибели, одиночные фигурки. Редко-редко.
— Хватит, — говорит комбат, — иди на батарею.
Я скатываюсь с холма. Я бегу. А навстречу мне плывет, покачиваясь на холмах, «виллис». А в нем сидит генерал. Я не знаю, что мне делать: пробежать или пройти строевым, приложив ладонь к козырьку...
Генерал Багров. Он меня не видит. Он размахивает руками. А «виллис» приближается к наблюдательному пункту. И там уже вытянулся в ожидании комбат. И ребята стоят. И стереотруба стоит на своих трех ногах неподвижно.
И генерал выскакивает из машины, подбегает к комбату:
— По своим бьешь! По своим?!
Комбат молчит. Только голова мотается из стороны в сторону.
А потом генерал смотрит в стереотрубу, а комбат что-то объясняет ему. И генерал жмет ему руку.
«Чудеса!» — думаю я.
— Отбой! — кричит в телефон Кузин.
На батарее тишина. Все словно прислушиваются. А минометы, как собаки, присели на задние лапы и тоже молчат.
— Что у тебя с ладонями? — спрашивает старшина. Ладони мои в крови. Я не понимаю, откуда может быть кровь. Я пожимаю плечами.
— Это от минных ящиков, — говорит Шонгин.
Сейчас мне будут делать перевязку.
Старшина Поворачивается и уходит. Это он, наверно, пошел санинструктора звать. Я стою с вытянутыми руками. Сколько, наверное, крови вытекло! Сейчас меня перевяжут, и я напишу домой письмо...
— Иди вымой руки, — говорит, обернувшись, старшина, — сейчас позицию менять будем.
