Дневник похода 1939 года по Чечне и Тушетии - 19

  14 день похода.

  23. VIII.39.

  Парсма - Гиреви - Парсма

  Утро проходит в хозяйственных хлопотах. Кто занят починкой, кто - лечением, кто - бритьём, Мы с Надей спускаемся на берег Алазани и устраиваем там генеральную стирку. Лагерь принимает вскоре вид цыганского табора: на всех берёзках и растяжках сохнут предметы несложного туристского туалета. После плотного завтрака начальник трубит сбор. "Ученый муж" - Хведор должен возглавить экскурсию по Парсме, затем часть группы останется здесь, другая уйдёт в Гиреви. В Парсме останутся "калеки", которые в течение сегодняшнего дня обязались залечить свои раны - это я, Хвёдор и двое Коль.

  Итак - Парсма.

  Это древнее тушинское селенье всегда жило полнокровной жизнью и в нем тесно переплетаются следы его старой застройки с более новыми и даже современными сооружениями. В прошлом оно представляло, вероятно, одну из самых укрепленных точек в верховьях Пирикительской Алазани, т.к. расположенное на естественном возвышении среди широкой части долины, оно доминировало над нею и над дорогой, проходящей по берегу Алазани. На отрогах и высоких скалах, замыкающих долину с востока и с запада, виднеются остатки укреплений и сторожевых башен. В самой Парсме сохранились развалины древнего замка и целый комплекс, также частично разрушенных и давно уже покинутых, жилых башен, расположившихся на уступах скал ниже современного селения.

  На самом верхнем уступе этой скалы возвышается высокая и стройная пирамидальная башня чечено-ингушского типа, к которой примыкает центральная площадь современной Парсмы. Видно, что многие здания селения перестроены из каких-то других, более древних сооружений, но в настоящее время, почти все они имеют более или менее модернизированный вид. Зданьица эти сложены из грубого камня, окружены деревянными резными балконами и галерейками, перекрыты шиферными плитами.

  В селении очень много живописных уголков. Интересна его центральная площадь, вымощенная крупным плитняком, в щелях которого пробивается яркая зелёная травка, и окруженная домиками, причем некоторые из них оштукатурены и выбелены, стены других "украшены" лепешками кизяка. Улицы и площади очень украшает вывешенная и выставленная на галерейки и дворы пестрая домашняя утварь; почти на всех перилах висят ковры, на плитах дворика стоят большие медные тазы и кувшины.

  Стены и галерейки многих этих домов украшены рогами животных; балкон одного из них даже головами оленей и туров, украшенными великолепными рогами - очевидно это дом охотника. В одном из отдаленных переулков, сохранился чудесный старинный домик, по видимому, также принадлежавший раньше охотнику. На внутренней выбеленной стенке крыльца виднеется примитивное изображение бегущего оленя, нарисованного на стене голубой краской. До сих пор не могу себе простить, что не успела ни обмерить, ни нарисовать этот чудный "домик голубого оленя". Зато мы с Фёдором обмерили другой, ещё более интересный дом, по-видимому, переходного типа от "дома-башни" - к более современным одноэтажным зданиям.

  Этот двухэтажный дом-"терем" прекрасно сохранился и обитаем ещё до сих пор. В первом, полуподвальном этаже, как обычно, помещается скот, в двух остальных этажах находятся жилые помещения, освещаемые лишь узкими отверстиями - бойницами. В комнатах этого дома сохранилась довольно интересная утварь, среди которой выделяется длинный деревянный украшенный резьбою диван.

  На улицах и переулках селения останавливают на себе внимание набольшие сооруженьица печей, стоящих совершенно отдельно от домов; они находятся, по-видимому, в коллективном пользовании жителей селения и служат исключительно для хлебопечения.

  Жители Парсмы отличаются живым и общительным нравом, женщины красивы, бойки и очень трудолюбивы. Общий тип населения напоминает грузинский, Почти все тушины черноволосы, темноглазы и смуглы. В большинстве своем, женщины одеты во все чёрное и лишь пёстрые чулки и "читоби" своими яркими тонами украшают их скромный наряд. Многие из них носят распущенные завитые в трубочки локоны. Мужчины одеты в черкески грубошерстного сукна темно вишнёвого цвета, на ногах они носят те же чулки и "читоби", на голове - типичные маленькие черные шапочки - тушинки.

  При разговоре с жителями выяснилось, что все они живут в Парсме только летом и своим постоянным местом жительства считают селения, расположенные в районе городка Пшавели, в Кахетии. Именно этим обстоятельством и объясняется общая культурность горных тушин, которая так отличает их от горцев Чечни. В Кахетии дети их учатся в школах, сами они пользуются всеми благами щедрой Кахетинской природы. Однако, на лето все они снова переселяются на горную родину своих предков, выгоняя сюда, на прекрасные альпийские пастбища свои многочисленные стада. Также поступают жители остальных селений Пирикительской Алазани - Гиреви, Чишо, Дартло... Видимо, здесь остаются только несколько стариков, стерегущих эти древние пепелища...

  В разговоре с жителями выясняется, что память об обитавших здесь ранее предках почти утеряна. Никто из них не мог рассказать нам истории Парсмы, её башен, какого-нибудь связанного с нею предания... Женщины, обитательницы обмеренного нами дома, не могли даже рассказать нам, кому здание это принадлежало раньше: жили-де здесь какие-то старики, да померли... Новые владельцы не знают даже истории собственного любопытного старинного дома.

  После совместного осмотра Парсмы группа разделяется: Кука и Назарка приступают к обмеру старой части селения, Фёдор удаляется на зарисовки, я - дежурить у палаток. Забравшись на скалистые уступы, возвышающиеся посередине луга, я делаю акварель раскинувшейся предо мною Парсмы. Вокруг меня, на лужайке, кипит живая жизнь: на самом краю обрыва собрался кружок женщин - все они заняты одновременно вязаньем и оживлённой болтовнёй. Ребятишки носятся по лугу как пчёлы, они преследуют какого-то рыжеватого мальчугана, дразня его кличкой: "кистин, кистин".

  Но, если кипучая жизнь этого народа резко контрастирует с суровым бытом его северных соседей - чеченцев, то их селение, вернее его старая часть, с его жилыми и боевыми башнями, напоминает Чечню и Ингушетию так живо, что даже трудно себе представить, что находишься не там, а в другой, чуждой (а в былые времена даже враждебной) стране, среди народа, говорящего на совсем другом языке - в Грузии! Здесь кроется загадка, ещё не разгаданная, не открытая... Хранят эту загадку молчаливые стены покинутых башен, разрушенные замки, могильники с прахом позабытых предков... и горы, замыкающие это ущелье, суровые хребты - немые свидетели протекавших здесь в давние, давние времена бурных исторических процессов и народных переселений.

  Если бы мы могли пробыть здесь подольше! Иметь время покопаться во всех этих сооружениях, побывать на развалинах таинственного "мёртвого города" - Эго... Может быть, нам удалось бы приподнять завесу над тайной исторического прошлого народов-соседей, разгадать, кем были их предки, построившие все эти замечательные сооружения и башни...

  Время идёт и идёт. Ребята совсем запропастились на своих башнях; призываю их пронзительными свистками. Наконец, являются Назарка и Кука, чрезвычайно довольные своей работой. Им удалось обмерить весь комплекс жилых башен старой Парсмы и сделать детальный обмер одной хорошо сохранившейся башни. Смеясь, они показывают нам кусок какого-то твердого, но необыкновенно лёгкого, похожего на камень, вещества, найденного ими в одной из башен. При "исследовании" этот кусок оказался окаменевшим кизяком! Значит леса здесь вырублены с незапамятных времён.

  Двое Коль остаются дежурить, мы с Федором направляемся обмерять, описанный уже выше - дом "терем". Как мы не торопимся, работа наша затягивается до вечера. Голод дает о себе знать - приходится бросить мысль об обмере еще и "домишка голубого оленя" - спешить к нашему потухшему камельку.

  Пока я вожусь с грязной посудой и со стряпней, наступает полная темнота. Неожиданно из тьмы возникают фигуры наших гуляк, вернувшихся со свадьбы. Нарочито пьяными голосами они тянут какую-то песню. Ребята чрезвычайно довольны своей прогулкой, к тому же сыты по горло, еле двигаются от усталости, поэтому сразу забираются в палатки - спать! Мы же голодные, как волки, возимся со своими котелками у костра. Наконец, суп готов, зато блины... уж эти мне блины! - не удались. Впрочем, пожирая недопеченное, размякшее тесто, ребята уверяют меня, что вкусно и так. Вдруг из одной палатки раздается жалобный голос: "Дайте и мне поесть". К нашему возмущению - это оказывается уевшийся и упившийся Лебедёнок, мы отказываем ему и он засыпает в страшной обиде.

  Посреди ночи я просыпаюсь от холода. Сильный и крупный дождь барабанит по кровле нашей палатки, в ущелье завывает ветер, то и дело слышны раскаты грома. Обследовав внутренность нашей палатки, я убеждаюсь с огорчением, что она протекла, в ногах у нас все растет и растет большая холодная лужа. Свертываюсь комочком, чтобы не промочить ног, предварительно перетащив, стоявшие в ногах, продукты на более сухое место. Дождь всё усиливается и вода всё прибывает и прибывает. Надя, спавшая до сих пор, как сурок, также просыпается: у нее уже промокли ноги и конец одеяла. Некоторое время мы пережидаем, надеясь, что ночная буря утихнет. Наконец, потеряв надежду, предварительно посоветовавшись, мы начинаем свистеть ребятам. Вскоре из их палаток раздаются чьи-то сонные голоса и я сообщаю о нашей беде.

  "Наташка, немедленно лезь сюда" - раздается распоряжение некурящей палатки. Я мигом перебираюсь на приготовленное мне место. Надя терпеливо ждет приглашения "курящих". Однако там ворчат не слишком любезно, Надя обидевшись заявляет, что ей и в луже хорошо и остаётся в промокшей палатке. После "обмена любезностями" с курящими, засыпаем также и мы. А дождь всё льёт и льёт. Ветер обрушивает иногда на наши палатки целые каскады дождя, треплет их так, что кажется - вот, вот сорвёт! И только под утро буря несколько утихает.

  В тот же день( из путевых заметок Коли Лебедева)

  На вчерашнем парламенте было решено начать утренние дежурства, чтобы не обременять всех тяжелыми кухонными обязанностями. Мы с Федей встаем сегодня пораньше. Я ещё с вечера решил приготовить для ребят такой "суфле-сюрприз", какого они ещё не едали. Положим, что не едал его и я сам. Федя ещё не знает, что я хочу делать, но помогает мне: он покупает молоко и 3 дюжины яиц. Всё это я разбалтываю вместе и добавляю в кипящие котелки... крошек от сухарей, которых у нас накопилось, увы, много. Получается такая вкусная и сытная каша, что даже наши знаменитые прожоры не могут её одолеть и оставляют " на потом".

  После завтрака и коротенького, но всё же "неизменного" парламента, мы всем составом отправляемся осматривать Парсму. Селение точно вымерло. Ни трудолюбивых девочек, ни любопытных мальчишек, ни одной живой души... Вся Парсма, вся Тушетия - на свадьбе, в Гиреви. Туда же направляемся и мы, вернее: Серёжа, Сабурка, Надя и я - идем на свадьбу, остальные остаются дома. По тропинке, обгоняя нас, скачут запоздалые гости, бегут нарядные ребятишки. Идти легко и свободно, солнышко греет... (совсем, как "сейчас" - в Ленинграде) и я доволен. Не доходя до Гиреви, Сабур и Надя направляются на обмер высящегося в стороне старинного замка, мы же с Сергеем идём прямо на призывные звуки музыки.

  Вот и Гиреви.

  Вот и та площадь, пустынная вчера, как она изменилась сегодня! Мы подходим снизу, Справа от нас старинные жилища. Прямо, на возвышении, более новые с галереями поднятыми высоко над площадью, дома. Слева - невысокий дом, с крытой галереей на уровне земли, весь украшенный коврами и полотенцами. Там, в тени галереи стоят столы. За ними, очевидно, жених и невеста, ближайшие родственники и званные гости. Впрочем, самих новобрачных не видно: они скрыты за огромной толпой народа, который кричит, поет, стреляет в воздух. Кругом на галереях - цвет горной Тушетии: разодетые мужчины, женщины, девушки. Они не кричат, но яркие платья, головные уборы шевелятся, переливаются на галереях. На оси площади, в дальнем её конце, стоит "русская" печь - одна на все селение. В этой печи пекут хлеб все жители Гиреви, в этой же печи готовились и сегодня многие свадебные кушанья. Перед печью, прямо на землю, положены доски, накрытые полотенцами и уставленные едой. Вдоль досок, на брёвнах сидят гости рангом пониже. Тут только мужчины, в папахах и тушинках, в бурках и чекменях. Они едят степенно и чинно, важно разговаривая между собой, но вдруг, внезапно вскочив, подбегают к столу новобрачных, кричат высокими голосами - "Гамарджос! Гамарджос! Слава!" Стрельба, крики и музыка заглушает их голоса, и тогда они снова степенно отправляются на свои места.

  Всё это я разглядываю, остановившись, как зачарованный, в конце площади. Наконец, забравшись с крайне деловым видом на каменное ограждение чьих-то владений, я раскрываю свой альбом, приготовляю краски и кисти, и начинаю рисовать площадь, стараясь не пропустить ничего. Серёжа куда-то исчез, Я один с тысячной толпой, Вокруг меня собираются ребятишки, блестящими глазами смотрят они на карандаши, бумагу и краски. Когда я прошу их налить воды в банку - мальчишки пулей срываются и приносят воду. Я набрасываю дома и печь, горы, перевал, который мы одолели только вчера (!) - и людей пьющих, поющих и танцующих. Сейчас только я замечаю ещё одну категорию - это старухи. Закутавшись с ног до головы в черные покрывала, старухи сидят справа, на террасах, образованных падением уровня площади. Старухи молчат и не шевелятся, только некоторые нянчат внучат.

  Вдруг, от толпы отделяется мужчина с перевязанным через плечо полотенцем, и подходит ко мне. Он здоровается и знаками и кой-как по-русски приглашает меня к столу, к общему празднику. Я благодарю, но отказываюсь, показывая на начатый рисунок. Это действует мгновенно; мои очки, штаны и подбитые железом сапоги производят эффект и церемониймейстер, сожалея, удаляется. Вместо него, но по его приказанию, ко мне подбегает молоденький парнишка с двумя рогами, связанными цепочкой, до краёв наполненными пивом. От пива я уже не отказываюсь и выпиваю оба рога с превеликим удовольствием. Такое пиво я пивал только в детстве, в деревне у дедушки, который сам его варил...

  Мальчишки все смотрят на мою мазню и радуются, когда им удаётся что-нибудь узнать. Крики и стрельба, не очень стройные, но очень красивые песни, музыка и говор звенят над Гиреви. Вдруг справа, из той улички, откуда я пришёл, раздаются новые более сильные крики и выстрелы. Весь народ устремляется туда, но, остановившись, расступается, и в этом живом коридоре показывается невиданная процессия. Десятки девушек и детей с песнями, под крики "Гомарджос!" несут обвитые лентами, крестообразно связанные палки, с крестиками на всех концах. На каждом кончике этих сложных сооружений надето по яблоку, по небольшому арбузу или кисти винограда. Некоторые девушки несут отдельные арбузы и дыни, высоко вздымая их над головой. Арбузы и виноград, здесь, чуть ли не на границе снегов, в высокогорной Тушетии, отдаленной от благодатной Кахетинской долины - двумя, тремя перевалами и чуть ли не двумя сотнями метров!

  Это действительно настоящий праздник, на который не пожалели затрат и сил, который празднует вся Тушетия. И недаром при виде этого феерического зрелища выстрелы стали чаще, крики громче, лезгинка ещё более быстрой. Ещё не успевает утихнуть весь этот шум, как новые крики возвещают о новом зрелище: как будто бы прямо с гор, на взмыленном коне, на площадь влетает молодой тушин с привязанным к седлу белым барашком. И арбузы, и барашек - все идет в подарок новобрачным.

  Наконец, я вспоминаю о своем наброске и... ужасаюсь! Ни красок, ни колорита, ни воздуха - нет и в помине. Даже восхищенные возгласы мальчишек за моей спиной не могут нарушить моей самокритики. Ну, ничего. Ещё один испорченный лист бумаги пойдет в Федину бандуру. От всех этих горьких мыслей меня отвлекает новое зрелище. Даже моих зрителей смывает как водой, и они, вместе с толпой, бегут налево в узенькую улочку. Крики "Гомарджос! Гомарджос!" - вспыхивают с новой силой, выстрелы снова разрывают воздух, когда из улички, в сопровождении целой свиты, показывается рослый тушин. В руках у него что-то бесформенное, трепещущее, перевязанное верёвками... Он важно вступает на галерею, к столу жениха... проходит мгновенье, и, из-под галереи со страшным кудахтаньем, под ноги людей выбегает рыжая курица, а в небо стрелой взвивается сокол и пропадает там, где нестерпимо сияет солнце. Это так красиво, в этом обычае заложен такой глубокий смысл и значение, что на площади становится на минуту тихо. Только курица, ошалевшая от соседства с соколом, всё ещё кудахчет где-то далеко, пока её не хватают и... не пускают на "чахамбили"

  Вдруг, в толпе я замечаю Сергея, Надю и Сабурку. Эта тройка уже вполне включилась в праздник и уже неоднократно опрокидывает рога с пивом. Теперь я замечаю также и источник этого пива. Это большая выдолбленная из цельного дерева бочка, стоящая между столом жениха и русской печью. Ко мне подходит Миша Попоев, начальник местного Н.К.В.Д. - один из самых "высоких" чекистов. Ещё вчера мы его видели в нашем лагере в Парсме и он произвёл на нас самое приятное впечатление. Сегодня - он ещё милее и любезнее. Хотя он и не торопит меня, но говорит, что хочет пригласить нас к себе, так как мы - де уже проголодались и, конечно, хотим отдохнуть.

  Кое-как я кончаю свой безнадёжно испорченный рисунок и мы все, вместе с Мишей, под почетным эскортом хмурых и важных милиционеров, идём через всю площадь в штаб-квартиру Попоева. По дороге нас опять пытаются угостить пивом, но Миша хочет оставить нас себе и парнишка с рогами остаётся с носом. Штаб-квартира - это небольшой домик, выходящий углом на площадь. Он также попал на мой рисунок (а ведь редкий дом Н.К.В.Д. можно нарисовать безнаказанно). В чистой комнате - стол и скамьи, в углах - костюмы милиционеров и груды печеного хлеба: недельный паёк наших хозяев, контролирующих проходы из Чечни в Тушетию и не допускающих набегов "мирных соседей" друг на друга.

  Мы садимся. Откуда не возьмись - появляется ведро (да, да ведро!) с пивом, огромные миски с бараниной в бульоне, большой графин араки, хлеб, консервы. Первый тост Миша провозглашает : "За цэх людей, которые в Ленинграде думают о нас". Мы выпиваем пива. Потом - "За цэх людей, которые в Москве думают о нас"... Безмолвный и угрюмый грузин-милиционер безмолвно наполняет наши кружки пивом, но мы всё медленнее и медленнее их выпиваем. Тосты - всё торжественнее, наши головы - всё легче. Однако, когда слово берёт угрюмый милиционер и провозглашает тост - "За Сталина!" - мы пьём, забывая норму, кричим ура и не замечаем, как в наши кружки вместо пива всё тот же милиционер наливает араки. Арака - это кукурузная водка (по латыни - Samogon), довольно слабая, но удивительно невкусная. Как это ни странно, но она спасает нас от первого натиска грузинского гостеприимства. Теперь тосты провозглашаем уже и мы: За Горную Тушетию, за солнечную Грузию. За Дружбу Народов и проч. и проч. Но пьём мы уже меньше и пьянеем медленней. Баранина в бульоне уже съедена, съедена консервы, - едим сыр. Тосты идут уже за каждого из нас и хозяев в отдельности и в совокупности. Я стараюсь не пить, рискуя оскорбить мнительных хозяев. Вижу, что Надя уже давно хватила лишнего и сейчас только бессмысленно хохочет.

  И тут впервые появляется у меня забота о моих товарищах, с которыми в их положении может случиться любая неприятность. Хотя язык и не совсем меня слушается, я усиленно благодарю Мишу за гостеприимство, всячески делаю вид, что всё уже кончилось и мы страшно довольны; приглашаю его к нам в лагерь, в Ленинград и чуть ли не в Филармонию!

  Наконец, с большим трудом нам удается оставить не выпитым четверть ведра пива и выкатиться снова на улицу. Тут начинается бесконечное фотографирование, в том числе и на "Фиктив", Миши, милиционеров, всех нас и хозяйки штаб-квартиры, к которой Миша проявляет как будто чрезвычайную предупредительность.

  Праздничная площадь уже колышется перед нами в каком-то тумане, в ушах снова раздаются звуки песен и музыки. Нас почему-то так и несёт вниз по склону прямо на... пивную бочку, у которой теперь стоит еще один милиционер. Он наливает рога пивом и не пропускает нас мимо, пока мы их не выпьем. Я пью с Отто, замечательным молодым тушином, который так много сделал для нас вчера. Потом пьют Сергей и Сабур, Надя же благополучно смывается. Тушины смеются, хлопают нас по плечу, приглашают пить..., но мы, хотя и с трудом, протискиваемся через толпу.

  Толпа уже не та. Крики уже менее стройны, зато больше пляски. Много весёлых, но сильно выпивших лиц, Но нас, русских, поражает отсутствие какой бы то ни было ругани, драк, ссор или безобразия. Всё чинно, мирно и весело, как будто в хорошем голландском кабачке. Солнце клонится к вечеру. Мы разыскиваем Надю и отправляемся домой.

  Столь заметное отсутствие хулиганства на тушинской свадьбе мы пытаемся отчасти восполнить собственным поведением: свистим, орём, изображаем пьяных больше, чем на самом деле и, когда подходим, наконец, к лагерю - уже не можем выйти из этой роли, и тут начинается скандал. Наши бедные домработники, оказывается, ещё не обедали, поджидая нас! Они приходят в бешенство, видя как мы с хохотом заваливаемся в палатки... Бедный Федя вне себя, Назарка - "залез в бутылку" и даже Наташа - дуется. Они долго ворчат, принимаясь, наконец, что-то готовить; и, конечно, у них ничего не получается - ни блинов, ни котлет, ни супа. Когда они всё же принимаются что-то жевать, у меня вдруг поднимается волчий аппетит, Я вылезаю из палатки и прошу у них покушать. Это переполняет чашу, и каждый глоток какой-то дряни, которую они дают мне проглотить вместо котлет, сопровождается горькими попрёками.

  Во мне тоже поднимается обида. Как! и это расплата за мой утренний суфле-сюрприз! С последним глотком, я глотаю и обиду и забравшись в палатку, хочу уже заснуть, но тут Федя из-за какого-то пустяка сцепляется с Сабуркой, Федю приходится унимать, Сабурку - успокаивать.

  Наконец - всё затихает.

  Ещё один день нашего похода кончился.

  "Прощайте вершины под шапкой снегов,

  Прощайте долины и зелень лугов,

  Прощайте поникшие в бездну леса,

  Прощайте потоков лесных голоса...

  ..............................................................

  В горах мое сердце,

  а сам я - внизу. "

  (Из "Шотландской песни")