1 МАРТА 1969 ГОДА. СУББОТА. СОЛНЦЕ
Просыпаюсь, как всегда, первым. Умываюсь, бреюсь, убираю постель, заряжаю фотоаппарат. Все делаю тихо, чтобы дать дочке поспать лишние полчаса.
8 часов. С улыбкой, осторожно бужу ее, лишь называя по имени. Она встает легко и сразу. Спокойно умывается, наряжается, расчесывает свои густые волосы, поглядывая в окно.
Включаю радиотрансляцию и, чтобы хоть чем-то сэкономить Надины минуты, с удовольствием застилаю ее постель, чищу нашу обувь, заканчиваю все приготовления. Затем вместе идем в буфет, где с аппетитом завтракаем. Впрочем, дочка, как и дома, ест мало.
Сегодня она свежее и радостнее:
– Все еще не верится, что мы в любимом Ленинграде, что не надо идти в школу, и потом убивать время на задачки. Это как на каникулы! А то зимние я прогрипповала…
10 часов. [Со съемочной группой они приезжают в квартиру-музей А.С.Пушкина и осматриваются] Вдруг из дальних комнат донеслись бодрые, житейские голоса и уверенные, быстрые шаги.
Надя воспряла духом и проговорила с улыбкой:
– Вот сейчас выйдет к нам Пушкин…
Но вышел оператор Юрий Николаев и деловито приветствовал нас:
– У меня все готово к съемке!
Переглядываясь с Ириной Павловной, режиссер сказал Наде:
– Побудь еще минутки три здесь, а потом войди одна, а мы тебя встретим в гостиной. В камеру, пожалуйста, не смотри.
Вместе с оператором он ушел вперед, и опять все стихло.
Дочка помедлила у рисунков Жуковского и художника Мокрицкого, затем плавно прошла в буфетную. Оглядела ее скромную обстановку, посуду. […]
Камера стрекотала еле слышно.
– Прекрасно! – объявил режиссер. – Пожалуйста, Надя, еще один дубль с остановками у каминных часов и у этого круглого стола, затем там, у окон, попробуй порисовать. Я вижу, что тебе очень хочется пустить в дело фломастер!
Дочка так все и сделала: просто, с естественным интересом, слегка застенчиво, как будто наедине с Пушкиным… […]
Я осторожно и много фотографировал, двигаясь сзади съемочной группы: и все рабочие моменты с Надей и крупнее – дочку среди изысканной красоты.
– У меня все хорошо, – заметил оператор. – Прервемся?
– Да! Спасибо! Аппаратуру вниз! Перерыв до вечера! – объявили режиссеры, и мы все услышали, как входили первые экскурсии. […]
18 часов. Мы возвратились на Мойку, 12. Съемки продолжались без опоздания и так же четко. […] Главный хранитель Нина Ивановна Голлер разрешила Наде сесть на пуфик, чтобы виднее был плотный лист, на котором она начала рисовать. Камера запечатлела рождение на наших глазах композиции: Наталья Николаевна, собрана на бал, сидит здесь так же на пуфике, у своего туалетного стола с флаконами, а поэт в рубашке, опираясь на подлокотники кресла, грустно смотрит перед собой сквозь пальцы и отговаривает жену:
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит –
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и, глядь – как раз умрем.
Мы все переглянулись, понимая Надину прозорливость… У меня стало тоскливо на сердце:
– Дочка, ты что это… Очень устала?
– Нисколечко! Просто я увидела их ясно-ясно за сокровенной беседой… Мне оставалось лишь обвести фломастером…
20 часов. […] Ужинали мы вдвоем на Невском у “Талона”… и на метро возвратились к себе в “Россию”. Наденька попросила меня немного почитать, а сама в это время рисовала: чуткую “Азиньку” (старшую из сестер Гончаровых, в рост, в тревоге вскинула руки к груди) и композицию “Скончался”. Она предельно проста, но сильно взволновала меня. Всего три фигуры: Наталья Николаевна, судорожно прижимая платочек к губам, опустилась на пуф. Вокруг нее застыли в скорби В.И.Даль и В.А.Жуковский. Последний уже в накинутой шинели: ему сейчас идти объявлять народу, стоящему на набережной: Пушкин умер! А читал я в это время Наде совсем о другом…
22 часа. Выпустив на бумагу “теснящиеся образы”, дочка преспокойно уснула в свой привычный час.
Свободное копирование
