Вечером.
За пищей приходится идти в далекий флигель. Там собираются мужчины и женщины со своими кружками. Переход по холодному двору и долгое ожидание очереди хуже, чем в тюрьме. Там все приносили.
Может быть, я это особенно остро чувствую, из за отсутствия ботинок и почти полного отсутствия чулок.
Вечером пришли проверить, подсчитать нас — все ли налицо. Пришли солдаты и один надзиратель, очень грубый — какой-то «Шура». Его все знают.
Пришла староста лагеря, молодая, смуглая женщина, и заявила, что утром нам надо встать до рассвета и идти в баню. — Я пробовала возразить. — Мне кажется, я не в силах, но староста головой указывает на «Шуру» и дает «добрый совет» идти, иначе «все может быть».
Еще темно, когда мы встаем. В камере все еще спят.
Ведут только вновь пришедших из тюрьмы, чтобы не разносить заразы. То-то опомнились! А там лежали целыми днями с сыпнотифозными и не хотели удалить их.
Говорят, будет и дезинфекция одежды. Всякий берет одеяло, подушку, мочалу и немного одежды. Путь предстоит очень длинный: нужно идти через весь город, — в другую сторону его, — верст шесть, не меньше.
Узлы наши уже с самого начала кажутся тяжелыми, и один студент предлагает нести. Арестованных много, верно собрали за несколько дней,— мы окружены конвоем.
Мужчин, как всегда, особенно много. Я пробовала идти по тротуару. Нельзя, — арестованным надо идти по мостовой. Мостовая отвратительная, вся изрытая, и опять вопрос моих ног. Опять эти туфли, у которых подошвы так тонки, что гнутся от камней. У И-ной и у меня сильно болят еще ноги от непривычной ходьбы.
Два слишком месяца сидения на корточках сделали свое дело, и ноги буквально не повинуются. — Под коленями невыносимая боль.
Мне так тяжело на душе, что и это все равно, внутренняя боль настолько ужаснее. Идем все по возможности скоро. Присутствие узлов затрудняет переход. Конвойные, как всегда, кричат.
Наконец, дошли; бани на окраин города с другого конца; добрались до какого-то двора.
Там И-на и я без сил свалились на камни. Ждали очень долго. Наконец позвали и отделили мужчин от женщин. Всем велели раздеться и сдать одежду. Пришлось еще долго ждать. — То и дело открывались двери в мужское отделение, и видны были мужчины, раздетые, ожидающие очереди, как и мы.
В середине дня пришли и сказали, что воды нет, а потому бани и дезинфекции не будет. — И для этого мы промучились столько часов!
Послышался ропот, но нечего было делать, надо было вернуться...
Оттого, что за целый день мы в рот ничего не брали, захотели пить, и И-на попросила стакан воды.. — Оказалось, что воды нет, и нам было отказано.
Возвращение было тем труднее, что некоторые из женщин отставали. Одни покупали сдобное, большей частью семечки, другие же заходили к своим близким по дороге.
К этим остановкам часовые относились сочувственно и не торопили. Приходилось посреди улицы ожидать отстающих. Только к вечеру, когда уже совсем стемнело, вернулись мы в лагерь.
Узнав, что обед нам не оставлен и кипятка уже нет, мы молча, без сил легли на постель. Ни слова не было сказано даже между нами.
Стиснувши зубы от страдания, мы легли рядом, И-на и я.
Рано утром проснулась и вспомнила вчерашнюю прогулку по городу. Не могло не быть известно (Потом узнала, что не только известно было, но всегда так практиковалось.) начальству, что воды нет, паров нет и что поэтому ни о каких банях и дезинфекциях и речи не могло быть.
Но теоретически, на бумаге стояло «водить арестованных в баню», и это делалось для виду.
Перед всем городом молча проходили эти толпы. Сколько раз и я их видела из окна Х-ой улицы; все было в порядке, да, действительно, арестованных вели в баню.
Свободное копирование
