ИСТОРИЯ КРЫШИ

Крышу я заработала практической словесностью. Мне было приятно так думать. Если честно – мне её подарили. Ещё честнее – я узнала о подарке спустя годы после обретения крыши. Писатель Александр Кузнецов https://ru.wikipedia.org/wiki/Ку�... был, очевидно, святой. Вам дарили квартиру в центре Москвы? А участок в ближнем Подмосковье? Участок отдал мне ветеран Великой Отечественной, писатель Александр Коган https://ru.wikipedia.org/wiki/Ко�.... Тоже святой. Две истории, которым надо придать звучание. Им в золотую раму. Под историями человечности пора выставлять охрану и задорого пускать туристов, пусть посмотрят.

Преамбула не сулит неожиданностей. Например. До 1991 года в Москве печатали три окололитературные газеты. Все знают, все читали.

Большая, центральная, собственно «Литературная газета», формат А2, подчинялась правлению Союза писателей СССР. Редакция была на Костянском переулке.

Газета «Литературная Россия», формат А3, принадлежала правлению Союза писателей РСФСР. Редакция на Цветном бульваре.

Газета «Московский литератор», тоже А3, относилась к правлению и парткому Московской писательской организации. Редакция нередко переезжала, но всё через одну и ту же улицу, крутясь вокруг обеих Никитских, вследствие чего сотрудники «Московского литератора» чаще других бывали в святая святых: в ЦДЛ мы, можно сказать, жили и работали. Автор этих строк, попав в газету случайно и на месяц, задержался там на одиннадцать лет – с августа 1983 года по октябрь 1993 года. До расстрела включительно.

Каждая из трёх газет считала главной себя, а претензии других двух считала завышенными. Амбициозно, мило и забавно, поскольку печатались все три в одной типографии на Цветном бульваре одной и той же краской, набирались руками одних и тех же линотиписток, верстались на одних и тех же столах, и даже сотрудник главлита, который ставил на свежем оттиске разворота свой синий прямоугольник, был у нас общий. Звали цензора Коля.

Гонорар и зарплату нам давали в одном окошке, трудовую заполнял общий отдел кадров. Аудитория окололитературных газет, конечно, разнилась: у большой – страна. У поменьше – тоже страна, но поменьше. У «Московского литератора» – две тысячи писателей, официально московских. Самая иезуитская была работа, поскольку почти каждый читатель газеты был и её героем, и нередко автором. Упаси боже было пропустить в отчёте, что на собрании выступил имярек, или перепутать последовательность его идей.

Кланяюсь тебе, «Московский литератор» незабвенных интересных времён, кланяюсь всем главным редакторам (при мне их прошло, кажется, восемь), кланяюсь сотрудникам редакции, кланяюсь персонажам моих публикаций: если бы не вы, не видать мне крыши.

А теперь берите платочки.

Жил-был советский писатель в целом, охваченный союзом и литфондом. Хорошо жил. Поругивал редакторов, исказивших его грандиозный замысел: знаете ли, они полностью переписали экспозицию. Мечтал издать книжку, чтобы поругивать редакторов, которые переписывают экспозицию. Выпускал наконец книжку, поругивая редакторов, и жил на один гонорар, даже первый, даже за крохотулечный сборник, долго и счастливо, поскольку книга, напечатанная в стране, вела писателя в реальное светлое будущее. Напечатанная вне страны вела, конечно, в другую сторону. Но если ты был паинька, то жизнь твоя была картинка. Не верьте злопыхателю-фрачнику, выставившему членов никогда не существовавшего МАССОЛИТа моральными и даже физическими уродами. Он, известно, сорока пяти лет не дожил до описываемого нами 1985-го года. Он и помыслить себе не мог, сколько всего прекрасного уготовает судьба писателям в действительности.

Захворал – вот больничный, оплаченный литфондом.

Поиздержался – вот материальная помощь от литфонда.

Проголодался – бери сто четыре копейки и дуй к часу дня в ЦДЛ на комплексный обед из трёх блюд плюс компот. Столы накрывали в Пёстром и в Дубовом залах. Цена и качество могли пленить любого. Однажды я практически обедала с Маркесом vis-à-vis: он спокойно ел в Пёстром зале наш комплекс. За объективные рупь-четыре.

В дачном Переделкине поныне живут и творят, но натура уходит. В отделе кадров союза писателей всё ещё дают справки о былом. Там даже ящики со всеми учётными карточками советских писателей стоят, как в музее, неповреждённые. С них смахивают пыль. Я видела.

Сейчас, конечно, о начале диалога с властью пишут диссертации, подразумевая большую литературную газету времён застоя. То бишь историческую «Литературку», которая подняла вопросы, была в первых рядах и прочая. Сочная либеральная рассада поднималась именно там, в самом престижном и самом холёном заповеднике советской журналистики. Там работали классные публицисты, которые умели видеть не только общеизвестные и разрешённые отдельные недостатки, но и неразрешённые к осмотру. Люди, поработавшие в той «Литературке» хоть полчаса, навек переходили в избранные. Это чувство не лечится. Публицисты исторической «Литературки» часто становились членами Союза писателей СССР, поскольку журналистика журналистикой, а статус писателя был запредельно высоким. И блага от Литфонда СССР были феерическими, но никто не чувствовал себя недостойным. Избранным – избранное. Бери заказ. О, это отдельная песня. Впрочем, зачем откладывать, отпишусь и по заказам.

Как сотрудник я еженедельно получала комплектик из двух квадратных бумажечек: право на заказ. Круглая печать посередине, дата и адреса магазинов означали, что я всё-таки накормлю семью.

Сейчас мало кто помнит, что перед демографическим спадом 1992 года был вертикальный взрыв рождаемости, очень мощный и вовсе не из-за антиалкогольной кампании 1985 г., а из прозрачного бабьего восторга: народу пообещали загадочно прекрасный социализм с человеческим лицом. В 1989 и особенно 1991, когда прилавки по стране окончательно очистились от дочеловеческих остатков, ловкость населения в обретении товарной еды достигла кульминации. Особенно памятны те времена юным и разным мамашам, оптимистично отозвавшимся на перестройку любовно-детородным взрывом. Несметные младенцы, народившиеся в 1987-1988 годах, требовали питания и дошкольного воспитания. Женщины сплочённо искали товары где могли. А после 2 января 1992 года, перетаскивая детей из одного садика в другой, спасались от гиперинфляции. Азартно было, поскольку внове: выросли-то в мирное брежневское время, когда история, казалось, навек упокоилась в учебниках, и не чаяли, что и нам выпадет бороться за жизнь. Ну, поборолись.

С витринной стороны магазин «Овощи – фрукты» близ метро «Маяковская» вяло торговал пустотой, но во дворе была приятная пристройка, где по средам для писателей вкупе с иными прикреплёнными организациями открывалась возможность постоять в очереди за продуктовым набором под псевдонимом «заказ». Слово «заказ» я написала в неуважаемых мною кавычках из-за перекошенной семантики. Грамматически, если вы что-то заказываете, вы, по идее, реализуете право и умение выбирать из наличествующего. Скажем, взять не чёрную зернистую, но красную. Или паюсную.

В излагаемом сюжете заказать, то бишь с выбором, было невозможно и даже немыслимо, но ведь и не в едоцком глупом своеволии было дело. Главное – прийти в очередь в отведённое время, купить набор и радоваться шелестящему хрусту тёмно-песочной бумаги, похожей на почтовую. А на ладонь ласково давит край овальной прорези в пакете.

Наборы неовощные, со вложением колбасы, масла, сгущёнки, прочих жгучих деликатесов продавались нам (писателям плюс сотрудникам Московской писательской организации) в другой подсобке – во дворе «Диеты», что по соседству с бывшими «Подарками» на улице Горького. Если идти в Георгиевский переулок, где нынешняя Государственная Дума, то сразу под аркой налево во двор.

Однажды на «Маяковской»: стою в хорошем настроении (компоты консервированные, сухофрукты, бананы и что ещё судьба раскидает по хрустким бумажным кулькам) и радуюсь, что в очереди всего три человека, и все терпеливо молчат. Мужчина передо мной шевельнулся как-то знакомо и празднично, я вгляделась, он обернулся, заметил моё неспрятанное удивление и сказал:

– Ну да, это я.

– Добрый день, – пробормотала я.

– Добрый день, – ответил Э. А. Рязанов и отвернулся.

Подошла его очередь, режиссёр взял «заказ» и отбыл. Я вспомнила, что он – член Союза писателей. Да-а, значит и ему перепадает постоять за продуктовыми наборами. Как, однако, нас всех, и знаменитых и желторотых, сближает очередь, стратифицируя через колено. (Сценка примерно 1990 года.)

Талонами управляли оборотистые женщины – бытовая комиссия МО СП РСФСР, укомплектованная, в основном, энергичными писательскими вдовами. Они договаривались со всесильной торговой сетью, и заветные билетики во внутренние покои двух-трёх магазинов давали возможность протянуть ещё неделю двум тысячам московских писателей, их семьям и работникам аппарата союза.

В обладании наборами особой привилегированности уже не было. Работающие москвичи тех лет так и выживали – в основном, за счёт энергии общественников, дружившихся от лица производств с магазинами. В инженерской среде наборы по-военному называли паёк. Мой знакомый, пятьдесят лет отдавший мирному космосу, легко произносит военизированное слово паёк; хотя в его отрасли всегда было принято хорошо жить.

Не очень представляю, что делали в конце 80-х бесталонные граждане. Конечно, внимали прямым трансляциям с темпераментного Съезда народных депутатов СССР, открывшего шлюзы всех социальных недовольств, но еда-то?..

Наверное, не было бесталонных. Не знаю. Откуда им быть, если малая прореха в трудовом стаже вела к уголовной статье (за тунеядство). Значит, все где-то числились и отоваривались через службы. Не знаю.

Впрочем, погоня за товарами действительно казалась нестрашной для молодых и необстрелянных типа меня: ещё никто не умел бояться будущего, а инерция уверенности, что вокруг тебя несокрушимая громадина державы, в народе была ещё крепка. Ну пройдёт, ну рассосётся, «в войну-то что вытерпели!»

Быть советским писателем нестерпимо хотелось всем, даже если твоё мнение не имело никаких шансов на обнародование. Пылать чистой ненавистью к благам писательской неги было невозможно. Желающих сочинять, то есть применять вымысел, стояла хвостатая очередь. Кайф: если мнение, то бишь ересь (др.-греч. αἵρεσις — «выбор, направление, школа, учение, секта») исключалось, но воображение разыгралось, даже в поразительном 1985 году, который так и просился на перо, – пожалте в литфондовский дом творчества на двадцать четыре дня бесплатно. В камерном «Голицыне» была атмосфера утончённости. В роскошной «Малеевке» можно было ломтями резать чудотворную тишину, поднимавшую творческий дух непередаваемо. О, знаменитый круглый белый фонарь на прогулочной дорожке: «Тихо! В спальном корпусе идёт работа!» Не передать вкус укропа, который щипали за пять минут перед подачей на стол. Незабвенен творог из собственного малеевского хозяйства, не побоюсь этого слова – приусадебного. А карпы в прудах, сверкающие боками в ожидании жаркого свиданья с домашней сметаной литфондовской сепарации. А старинное зеркало во всю стену столовой! «Переделкино» значительно ближе к Москве, но кухня была много хуже малеевской, а та, что сейчас, не обсуждается за отсутствием в её продукции параметра съедобности. Я любила «Малеевку». Теперь её нет.

У Чёрного моря ждала писателей, в том числе публицистов, переполненных мнением, горячая Пицунда и дом творчества; у прохладного Балтийского – аристократичные Дубулты и тоже дом творчества. А особо пронырливые ездили в Швецию, на знаменитый Готланд (события фильма Тарковского «Жертвоприношение» происходят именно на острове Готланд), тоже в дом и тоже творчества. Быть писателем о ту пору означало всё лучшее: и сыт, и пьян, и нос в табаке. А если напился более чем в хлам, то тебя не сдавали в ЛТП, а укладывали проспаться прямо в ЦДЛ. Если ты, сопротивляясь дружескому сервису, бил в лицо или куда похуже, тебя понимали как нигде никого. Мусор из избы почти не выносили. Зачем! Ты проспишься и покажешь всем им. Ты можешь проснуться знаменитым: если ты спал в каморке, а утром вышел журнал с твоей повестью (поэмой, подборкой), то тут уж главное было проснуться, поскольку от одной публикации ты действительно мог стать знаменитым. От одной публикации. Это не сказки. Было. Эффективность авторского жеста – была. Только проснись.

Захочешь развить успех, потянуло в дорогу – бери творческую командировку и катайся по городам и весям, о чём впоследствии напиши отчёт на полстраницы. Его положат в папку, а потом в правление придёт журналист из «Московского литератора», возьмёт отчётные материалы за месяц, кто и куда ездил, и напишет двести строк обзора в рубрику «Писатель вернулся из командировки». Даже если командированный за счёт союза писатель напишет лишь отчёт для папки (то есть не роман, не повесть и даже не зарисовку), он не будет заклеймён как растратчик. Ничуть. Ну, не пришло. Придёт в следующий раз. Вдохновенье – хрупкая материя, знаете ли. Надо переждать, отвлечься, поговорить с коллегами: «Вот почему лошадь Вронского звали Фру-фру? Потому что молодой офицер любил женщин! Фру-фру в переводе – шелест многослойных шёлковых юбок, сопровождавших и предвосхищавших появление элегантной дамы...» Кураж необходим. Азарт.

Азарт накатил, но ни женщины, ни романа? Кий в руки – в бильярдную ЦДЛ. Партию в шахматы? Извольте. ЦДЛ охранялся, как бастион. Сыграть с кем попало не было ни единого шанса, только со своими. Были чемпионаты.

Разлохматился за шашками? Стрижка-брижка – о, местный цирюльник воспет в стихах и прозе; старый мудрый еврей знал всех классиков до волоска; офис-комнатушка его была по леву руку, ежели смотреть из Дубового зала ресторана в партком Московской писательской организации. Всё под рукой.

Читать прессу и книжные новинки? Лучшая библиотека города – в ЦДЛ. Ну, хорошо, одна из лучших. И почести от библиотекарей, которые уж тебя-то знают, знают. Как умели встретить писателя в писательской библиотеке! Уходил в золотых лаврах, окуренный фимиамом и уверенный в смысле своей жизни. Даже запах книжной пыли обещал что-то такое.

А случилось неизбежное – к услугам покойного всегда был великий человек с говорящей фамилией Качур, Лев Давидович, литфондовский похоронщик, безупречно знавший советскую литературу со своей точки зрения. Специфика ювелирной работы Л. Д. Качура подразумевала изощрённое знание тонкостей, недоступное простым смертным: количество венков и чёрного крепа на лестницах ЦДЛ, а также место проведения панихиды. Антураж прощания абсолютно зависел от ключевого эпитета. Писатель мог (о, если бы мог!) наконец узнать, до чего именно он дописался, только в тот день, когда в литературных газетах публиковали короткое информационное произведение, окантованное чёрным, а Лев Качур отдавал распоряжения. Известный, значительный, выдающийся или великий – именование было готово к последнему дню, квадраты расчерчены, обжалованию уже ничто не подлежало. Эпитет накапливался, наливался соками, как арбуз, понятно, всю творческую жизнь. Бывали покойники-шутники: драматург Арбузов, например, завещал выставить свой гроб в Дубовом зале ресторана («где стол был яств…»). Лев Качур выполнил волю драматурга, самозабвенно любившего ресторан ЦДЛ: столики на время мероприятия убрали, а потом вернули на место.

(Как было не любить ресторана ЦДЛ! Хаш по понедельникам, чуть не с утра, ну, кто понимает. Забота о творческом тонусе клиентуры. Какие люди! Все там были. Место встречи самой богемистой богемы, всех значимых и знаковых.)

Непредусмотрительные покойные выставлялись по натруженной силе некроложного эпитета, то есть в разных по ранжиру помещениях ЦДЛ. Для Большого зала надо было умереть, например, Валентином Катаевым, для Малого – например, Владимиром Шлёнским. Для вестибюля на втором этаже – например, Василием Фёдоровым. Умереть Шаламовым было нельзя нигде, но Качур исхитрился и похоронил его ночью. При факелах. Кстати, родную матушку Брежнева тоже хоронил незабвенный Качур.

Сколько всего рассказал мне Лев Давидович за той цистерной кофе, что выпили мы с ним в Нижнем буфете ЦДЛ! Собственную могилу и даже памятник он оформил, кстати, сам, и оставалось только поставить дату после тире.

Оборвём куплет. О блестящем былом – или хорошо, или ничего кроме правды. Всё это было не про меня: сияние витрины, набитой не по бродяжкину карману. А крыша мне досталась, поскольку писатель Александр Кузнецов, стоявший в очереди передо мной, уступил сам, добровольно. В 1987 году он сказал, что «беременной Лене надо дать, а я обойдусь». Вечная, светлая память ему. Чистая и невыразимая благодарность человеку, отдавшему мне крышу, а крыша оказалась последней из бесплатных квадратнометражных даров государства писателям. На мне всё и закончилось.