Из числа находившихся в Петербурге дипломатов в критические дни германский посол граф Пурталес особенно заботился о том, чтобы предотвратить возникновение войны. Когда же все труды оказались тщетными, он присоединился к тем, которые лично меня делали ответственным в том, что вспыхнула война. В своей брошюре он сообщает удивительные вещи по поводу разговора, который у него был с графом Фредериксом. Он пишет, что, выслушав графа Пурталеса о готовящейся катастрофе, чуть не со слезами на глазах министр двора обещал все, что от него зависит, и будто бы при этом добавил, что "военный министр Сухомлинов, внутренних дел Маклаков настояли на мобилизации, - первый из опасения быть захваченным сюрпризами, а второй из-за внутреннего, угрожающего положения России".
Давнишнее мое знакомство и совместная служба с таким благородным человеком, как граф Фредерике, мои не только личные отношения, но и служебные, - товарищеские, - были таковы, что я считаю себя вправе заявить, что не мог говорить ничего подобного граф Фредерике германскому послу, будь это даже правдой. Кто не знает, каким тактом и выдержкой отличался наш министр двора! А для официального разговора в ту минуту, когда разрыв уже был вне сомнения, - тема совершенно неправдоподобная.
Да и само по себе выражение "опасение сюрпризов, которые можно предотвратить мобилизацией", - нелепость, которую министр двора не мог сказать.
Что касается министра внутренних дел, то я от него тоже о таком внутреннем угрожающем положении не слыхал и не допускаю, чтобы Маклаков "на ушко" кому-нибудь говорил о том, чего в действительности не было.
Граф Пурталес сам говорил неоднократно о спокойствии, не упоминая о волнениях в стране.
Об этих последних у меня с Маклаковым был разговор, совершенно не сходный с тем, что приводит граф Пурталес. По опыту японской войны 1905 года можно было ожидать повторения беспорядков и по окончании новой войны, если бы таковая вспыхнула, да еще окончилась для нас неблагоприятно.
Что касается французского посла, то в Петербурге Палеолог не был достойным представителем своей страны, так как предпочитал серьезному делу пустую болтовню, сплетни и не побрезговал даже знакомством с Григорием Распутиным.
В своих воспоминаниях о пребывании у нас Палеолог рассказывает разные небылицы.
Кто хотя мало-мальски имеет понятие о характере императора Николая II, его манере говорить, тот не поверит ни одному слову Палеолога после того, в каком виде он изобразил якобы интимную беседу с царем 21 ноября 1914 года.
"Вот, как я приблизительно представляю себе, - говорит император Николай, - результаты, которые Россия вправе ожидать от войны и без которых мой народ не понял бы тех жертв, которые я заставил его принести. В Восточной Пруссии Германия должна будет согласиться на исправление границы. Мой Генеральный штаб (?) хотел бы, чтобы это исправление доходило до устьев Вислы. Мне это кажется чрезмерным; я выясню еще".
Таких выражений, как "мой народ не понял" и "мой Генеральный штаб хотел", - не свойственны были образу речи государя. Об "устьях Вислы" я могу сказать Палеологу, что это чистейшая его выдумка, так как император Николай II ему этого говорить не мог, если подобный вопрос "в моем Генеральном штабе" не возбуждался. Приписка к этой фантазии - "я выясню еще" - сорвалась с пера Палеолога, когда он почувствовал сам, что зарапортовался, заведя государя в чужой огород, так как это вопросы ведения Министерства иностранных дел, а не военного.
Далее у Палеолога еще лучше, нечто такое, чего ему Николай II, конечно, тоже говорить не мог:
"Познань и, может быть, часть Силезии будут необходимы для восстановления Польши. Галиция и северная часть Буковины позволяют России достигнуть ее естественной границы - Карпат... В Малой Азии мне, конечно, придется заняться армянами. Я, правда, не смогу вернуть их под турецкое иго. Должен ли я присоединить Армению? Я присоединю ее только в случае категорического желания армян. Иначе я предоставлю им автономный режим. Наконец, я должен буду обеспечить своей империи свободный проход в проливах".
По неискусной этой подделке ясно, что Палеолог совсем не знает Николая II и влагает в его уста всякий тенденциозный политический вздор столичных политиканов.
Это не материал для серьезного исторического исследования, а лишь записки для легкого чтения, которые могут понравиться наивным и легковерным людям, особенно на красивом, благозвучном французском языке.
В этом отношении уже последовало опровержение и графа Пурталеса, который заявил в печати, что разговор, будто бы имевший место между ним и французским послом в приемной г. Сазонова 28 июля, целиком вымышлен, что никаких бесед он с Палеологом не вел.
Кроме этих двух неудачных представителей великих держав при петербургском дворе, был и третий - Бьюкенен, не признававший никаких других интересов, кроме английских.
Но и в этом, казалось бы, естественном побуждении британский сверхэгоизм сказался характерно, когда г. Бьюкенен явился ко мне в начале войны с требованием об отправке корпуса русских войск в Лондон. Экспедицию эту, для охраны английской столицы, предполагалось направить через Архангельск, куда прибудет необходимый для этого английский флот.
От военного министра удовлетворение подобного оригинального требования совершенно не зависело, а в Ставке великого князя Верховного главнокомандующего нашли, что Бьюкенен сошел с ума.
Николай Николаевич предложил собрать на Дону полк из стариков и этих бородачей казаков отправить в Лондон. От этого Бьюкенен, конечно, отказался - ему желателен был целый корпус, на случай появления на цеппелинах германцев, которых опасались в Англии.
С подобными дипломатическими представителями в Петербурге, для предотвращения возможности возникновения всемирной войны, проект графа Витте о тройственном союзе был, конечно, неосуществим.
Свободное копирование
