Исповедь - 119

Первый мой приезд в Ленинград пришелся на период белых ночей. Приехали мы вместе с Гельманом, который в то время больше других занимался проблемами сварки гидротурбин. После отъезда Гельмана я поселился на квартире, в комнате, которую он снимал. Она была расположена в старом петербургском доме в центре города. Это позволило знакомиться с городом, воспринимая его как бы изнутри. Освободившись от заводских дел, я отправлялся в Эрмитаж, Петропавловскую крепость и другие многочисленные музеи города, а потом бродил по улицам в сиреневых сумерках белых ночей, чаще всего, один. Воскресения были отданы поездкам в Петергоф, Пушкино, Ориенбаум. Первый мой приезд был полностью посвящен напряженному знакомству с городом, когда времени на сон практически не оставалось. В следующие приезды жизнь стала более размеренной и спокойной. Свободное время отдавалось театрам, концертным залам, уютным ленинградским кафе и ресторанчикам, в которых было приятно проводить время в компании новых друзей. Особая обстановка в городе создавалась готовившимся праздником 250-летия города. На праздник ждали приезда правительства. Но как раз в эти дни произошли знаменательные события. Появилось сообщение об “антипартийной группе Молотова, Кагановича... и примкнувшего к ним Шепилова”, и вместо праздника, партийные руководители приехали проводить собрания на главных заводах города.

 На ЛМЗ приехал Фрол Романович Козлов. На заводской площади перед воротами собрали народ. Рабочие мрачно смотрели на трибуну с заводским начальством, окружившим Козлова. Восторгов по поводу происходящего не было. Люди только что почувствовали вкус свободы, и, вдруг, снова их низводят до положения баранов, которых заставляют поддержать какие-то действия правителей, даже не дав возможности выслушать обвиняемых. После выступления Козлова послышался ропот толпы. Партийные деятели знали, как поступать в этом случае. Нужно просто предложить тому, кто не согласен, выйти на трибуну. Атмосфера страха, которая царила в стране многие годы, гарантировала, что таких желающих не найдется. Но положение уже изменилось. Со стоящего на заводских путях паровоза спускается парень в засаленной робе и начинает говорить:

- Почему позицию обвиняемых излагает обвинитель, пусть даже в ранге члена политбюро? Мы хотим выслушать самих обвиняемых, чтобы самим во всем разобраться, а не принимать на веру то, что нам скажут. Мы уже знаем, чем это кончается.

Начальство решило одернуть не в меру разговорившегося парня. Но в ответ раздались крики, свист и улюлюканье толпы. В панике Козлов, прикрываемый местным начальством и охраной, поспешил в машину и скрылся.      

Последствия, конечно, были. Как мне потом рассказывали, парня вызывали в “Большой дом” на Литейном и продержали там несколько дней. Он не рассказывал, что там с ним было, но больше желания выступать у него не появлялось.

Возвращение в Москву после командировки, где мне довелось участвовать в заводском митинге, ознаменовалось тем, что почти каждый, с кем я встречался в институте, считал нужным спросить меня, откуда, выступая против “некоторых членов ЦК”, я знал, что их ожидает предстоящее разоблачение? Особенно почтительным был наш секретарь Андриешин. Мне снова пришлось убеждать, что не против кого я не выступал, что ничего я не знал и что отношение ко всем нашим руководителям, по крайней мере, было одинаковым. То, что отношение было одинаково плохим, я, конечно, не произносил. Кстати, единственным деятелем ЦК, к кому я испытывал хоть какую-то симпатию, был как раз “примкнувший к ним Шепилов”.