А годы уходят, уходят. Продолжение 52

Была у него, правда, некая удивляющая меня черта: он словно не понимал, что на нескольких его знакомых, даже очень хороших авторах, газета держаться не может, что нужно обрастать авторским активом. «Где я возьму других авторов?» – удивлённо спрашивал он. А где их брал я? Читал почту и если попадалось что-то стоящее, не просто печатал человека, но писал ему ободряющие письма, заказывал новые материалы. Увы, в Серёже была сильна прагматическая жилка: дескать, те деньги, которые мне платит газета, я отрабатываю. Я столкнулся с подобным поведением людей, когда в раннее ельцинское время заведовал отделом в «Литературной газете». Деньги быстро обесценивались. И молодые сотрудники отвечали на мои упрёки: «Какова зарплата, такова и работа!» Приходилось объяснять им, что работа в газете – дело добровольное. Но уж если ты соглашаешься в ней работать, то должен понимать, что газета – организм непредсказуемый: что-то может срочно понадобиться, появилась какая-то опережающая других новость, которую нужно непременно поставить на полосу, – твоё присутствие может быть просто необходимо. А где тебя искать? В «Литературной газете» убедить сотрудников быть поактивней оказывалось проще: всё-таки они были профессиональными журналистами, знающими, что их работа не предполагает нормированного дня. А учитель школы, работавший в «Литературе» и получавший в ней немного: 3–4 тысячи рублей, искренно недоумевал: он ведь приходит на два-три часа раз или два в неделю, чего же ещё нужно редакции? Школьных материалов в редакционном портфеле вечно поэтому не хватало.

И всё же, повторяю, мне нравился дар Серёжи, я многое прощал ему за него.

Этого молодого сотрудника очень невзлюбили моя заместительница Маша Сетюкова и её подпевала – человек, оказавшийся такой нравственной низости, какая заставляет меня не только не называть его по фамилии, но обозначить абстрактным Икс.

Он и был абстракцией в нашей редакции: считался художником, но иллюстрации к материалам подбирал не он, он лишь ставил их на полосу, что могла сделать и без его помощи обычная верстальщица (так потом и было). У него не было образования, одно время он самоучкой расписывал витрины Елисеевского магазина в Москве, потом немного поработал на Цветном бульваре, на том этаже здания, где прежде находился наш отдел русской литературы «Литературной газеты», – там в начале 90-х разместилось несколько быстро закрывшихся изданий, среди которых «Русский курьер» Александра Глезера. А потом его знакомый, обосновавшийся у Соловейчика в «Первом сентября», перетащил его туда.

Так попал он ко мне и на первых порах помогал художественному редактору «Литературы» Оксане Анфиногеновой, пока была необходимость в должности художественного редактора. Но с появлением и внедрением компьютеров и она оказалась ненужной.

Икс писал картины маслом. Он увлечённо работал в импрессионистической манере: ему удавались пейзажи, но не портреты. Для этого ему не хватало таланта, в портретах не было жизни. Писал он много, часто из-за этого опаздывал на работу, с простодушной важностью объясняя: «Был на пленэре». Писал с охотой портреты Маши Сетюковой. Ей они очень нравилось, и однажды она поместила репродукцию своего портрета на первую полосу нашей газеты.

Я не был против. Я вообще поощрял занятие живописью Икса и поддерживал его, чем мог. Мне казалось, что в нём есть непосредственность самородка. Я добился, чтобы его приняли в Союз журналистов в секцию графики. Помогал устраивать персональные выставки Икса у нас на фирме и через знакомого в РАТИ-ГИТИСе (театральном институте). Назвал в выходных данных газеты его ответственным секретарём, хотя эти функции исполняла Сетюкова. И нередко выручал, когда мы с ним выпивали: он быстро отключался, я гасил свет, уходил, предупреждая очень милых наших вахтёрш, что он переночует в кабинете.

А потом мы вчетвером – Дмитренко, Сетюкова, Икс и я – оказались в Германии, где Вольфганг Казак устроил конференцию-представление нашей газеты у себя в Кёльнском университете. Икс и Маша прилетели на неё специально, а мы с Дмитренко по Германии путешествовали: побывали перед этим у православных монахов в Мюнхене, в университетах Фрейбурга и Майнца. Мы встретили их во Франкфурте-на-Майне.

Выяснилось, что Икс обладает фобией – боится публично выступать. «Я трус!» – кричал он нам в ответ на уговоры сказать хотя бы пару слов на конференции, ради выступления на которой он оказался за границей. Ни поездки в бетховенский Бонн, ни в смешной пряничный (с памятником прянику) Аахен, ни в Кобленц, стоящий в самой точке слияния двух немецких рек Мозеля и Рейна, ни, наконец, в Люксембург, сказочный, разноуровневый, с мощным парком, обнесённым древними стенами с башенками, не меняли его мрачного настроения, которое он и не думал скрывать, отравляя атмосферу другим. Я поговорил с Казаком. Сказал ему о фобии Икса. Тот удивился: зачем же в таком случае Икс приехал?

Позже оказалось, что и Сетюкова не вполне понимает, чему посвящена конференция. Оттого, возможно, что до этого ни в каких конференциях не участвовала. Забыв о «Литературе», она увлечённо рассказывала о некогда молодом прозаике Дмитриеве, точнее о том, как она брала у него интервью для «Литературной газеты» в начале 1990-х.

Казак ёрзал. Машино выступление затягивалось. Когда она с Иксом улетела в Москву, Казак довольно жёстко высказал мне свои претензии: мои сотрудники проявили легкомыслие. Что я мог ответить ему на это? Но по возвращению в Москву претензии Казака им передал.

Оба обиделись.

И эта обида, вероятно, их сблизила. Я стал чувствовать их враждебность. А тут ещё через какое-то время Сергей Дмитренко уехал преподавать в Германию. Его ставку я стал делить на остальных. Это им так понравилось, что Икс подкатился ко мне: «Выписывай премию Дмитренко». «Для чего?» – удивился я. «Чтобы нам больше досталось, – простодушно отвечал Икс. – Не бойся! Никто об этом не узнает». Но подлогом заниматься я не стал. Отказался делить между сотрудниками и общественные деньги, которые мы выручали за продажу двух-трёх десятков экземпляров газет, специально для этого нам выдаваемых. На выручку полагалось покупать канцелярские товары и необходимые редакции вещи. Но оба вошли во вкус денежных добавок, и мой отказ ещё больше накалил атмосферу.

Стали до меня доходить гнуснейшие слухи, которые распускает Икс: я не работаю, а пью весь день. Газету я забросил, так что делают её Маша с Иксом.

Подлость подобных разговоров заключалась в том, что Икс страдал запоями. Время от времени он кодировался и тогда становился моралистом.

Я пошёл к Артёму Соловейчику, который предложил мне созвать редакцию у себя и передать сотрудникам, чтобы каждый записал для него своё виденье газеты.

Известие о том, что будет совещание, очень воодушевило Икса. Он даже подобрел к Серёже Волкову. Скорее всего, он был уверен, что провёл блестящую подготовительную работу, и теперь Артёму не остаётся ничего другого, как снять меня. А там – кто знает! – может быть, главным станет Маша!

Но для него совещание закончилось совершенно неожиданно.

Артём оставил меня на своём месте, а остальным предложил подать заявление об уходе. Мне пришлось хлопотать, чтобы оба Сергея остались в редакции.

– Я отправлю Сетюкову в отпуск, – сказал Артём. – Пусть она отдохнёт. А потом мы с вами решим, что с ней делать.

Но за время Машиного отпуска стал получать я открытки, посланные с центрального московского почтамта. От некой Л. Михлюковой из Астрахани. В одной она сообщала, что собирается в Москву и хотела бы заодно получить гонорар за свою заметку. В другой – что приехала, живёт в подмосковном доме отдыха и хочет зайти в бухгалтерию.

– Кто эта Михлюкова? – спросил я у Сергея Дмитренко.

– Ну как же, Геннадий Григорьевич, – ответил он, – это та из Астрахани, что критиковала наш с Мезенцевой календарь.

Я рассмеялся.

Я уже говорил об обычной газетной практике придумывать за читателей письма. В календаре проскакивали иногда факты, появление которых могли неверно истолковать подписчики. Опережая их письма, я напечатал придуманное мною, которое подписал: Л. Михлюкова, г. Астрахань.

Но почему обрела голос выдуманная мною читательница? О каких гонорарах вообще идёт речь?

Простительно было не знать Иксу, который в моё отсутствие влез в компьютер, тонкостей, связанных у нас с гонорарными выплатами. Но Маша-то была моей заместительницей, знала, как оформляются документы для выплаты гонорара. Знала Маша, что сотрудникам редакции гонорары получать не положено. Но для бухгалтерии я обязан выписать гонорар за любые материалы с указанием их авторов и за что начислены деньги. То есть в данном случае указать свою фамилию, проставить сумму и пометить: «за письмо Л. Михлюковой». Бухгалтерия из этих сведений формировала гонорарную ведомость.

В принципе с этим у нас было строго. Такая переписка главного редактора с бухгалтерией запечатывалась специальным паролем. Но от сотрудников у меня тайн не было. Пароль мой, конечно, был известен Иксу, который решил, что я присвоил себе чужие деньги.

Ничего удивительного, что он так решил. Он из тех, кого ещё Некрасов припечатал: «люди холопского звания», кто готов верить в способность человека совершить любую подлость и не доверяет человеческому благородству. Удивительно, что в это поверила Маша. Здорово же должен был накрутить её Икс, чтобы она потеряла разум, утратила связи с хорошо известной ей реальностью!

Словом, я потребовал, чтобы она подала заявление об уходе, как только увидел её в газете.

А через короткое после её ухода время приносит мне Людмила Михайловна Урбанская, секретарь Артёма Соловейчика, ни кем не подписанную телеграмму, где некто сообщает, что имеет бесспорные доказательства о присвоении мною гонорара гражданки Михлюковой и что он начинает объективное расследование.

Мне это надоело. Я дал телеграмму Маше от имени газеты. Написал, что «Л. Михлюкова, г. Астрахань» – мой псевдоним, что редакторская переписка с бухгалтерией запечатана специальным паролем, взломать который – всё равно что залезть в чужую квартиру. В компьютере нашёл её адрес. По нему и послал.

А назавтра жена, смеясь, рассказывает, что позвонила ей Сетюкова и очень возмущалась изощрённой формой моего садизма. Оказывается, я послал телеграмму на адрес её родителей, которых она, очевидно, посвящать в такие дела не хотела. Она вышла замуж, уже работая в «Литературе», и никто её новый адрес в компьютер не внёс.

Случайность, конечно. Но и подтверждение известной мудрости: за что боролась, на то и напоролась.

(В дальнейшем, кстати, «Л. Михлюкова, г. Астрахань» стал не только моим псевдонимом. Им подписывались и другие члены редакции.)

История эта печальная. Тем более, что работником Маша была хорошим. Обязанности ответственного секретаря исполняла отменно.

Но что для меня было особенно горько: Серёжа Волков, которого я защищал от остальных, невзлюбивших его за то, что ценил в нём я, – за яркую одарённость, – этот Серёжа повёл себя недостойно своего дарования. Накануне совещания у Соловейчика он поделился со мной догадкой, что раз Артём попросил всех высказаться о своём видении будущего газеты, значит у каждого, в том числе и у него, Волкова, есть шанс стать главным редактором. «Так что, Геннадий Григорьевич, – сказал он мне, – Вы должны быть готовым и к тому, что прозвучит критика в ваш адрес». И критика действительно прозвучала. В частности, со стороны Серёжи, которого уже не помню что не устраивало в работе редакции.

3

Некогда очень крупный чиновник министерства рассказывал мне, почему путинские министры (а прежде ельцинские) уничтожают национальную нашу систему образования с помощью ЕГЭ. Оказывается, тестовая экзаменационная система есть во многих странах Запада.

Наши документы, подтверждающие полученные знания, – аттестаты, дипломы, там, в этих странах, как бы не полноценны: нужно проходить какую-то дополнительную проверку. Существует Международный банк реконструкции и развития (если я правильно его называю), который даёт деньги, и немалые, на нивелировку, на выравнивание. Услугами этого банка пользуются обычно слаборазвитые страны Азии или Африки, у которых, как правило, своих сложившихся форм управления хозяйством или своей системы образования нет. Банк предложил очень хорошие деньги и нам. Возвращают их в том случае, если банк обнаружит, что реформы проведены не были.

«Мне редкостно везло в жизни, – признавался академик Борис Викторович Раушенбах. – Повезло и в науке, и в преподавательской деятельности. Тем более в России, где система образования много выше, чем в других странах, на несколько голов выше…»

Основоположник нового направления в космических исследованиях, работавший с Королёвым и Келдышем, профессор знаменитого Физтеха в подмосковном Долгопрудном, он читал там лекции не только по своей специальности, но и курс под названием «Иконы», написал десятки специальных книг по космическим направлениям в физике и книги о Троице, о теории художественной перспективы. Так что его слова о том, что в России система образования «на несколько голов выше», чем в других странах, – это не похвальба кулика своим болотом. Раушенбах знает, о чём говорит:

В XX веке появилось много «умных» людей, – я, разумеется, не считаю их умными, поэтому беру это слово в кавычки, – которые любили разглагольствовать, проповедуя идею свободного, без принуждения, развития ребёнка. В результате эта тенденция привела к резкому ухудшению образования на Западе. Ребёнок не будет учить что-то сам, зачем ему это надо, тем более если перед ним сложные, недоступные его уму вещи! Идея современной западной педагогики о естественном ненасильственном пути, может быть, и прекрасна, но достигает мизерного результата. Таково моё впечатление, основанное на фактах.

В своё время моя внучка училась в Германии, и мне было интересно узнавать от неё, что же происходит в немецкой школе, в нормальном учебном заведении, где она занималась в течение целого месяца.

Поскольку внучка свободно владеет языком, ей оказалось нетрудно вписаться в процесс, и я имел возможность наблюдать его со стороны и изнутри. Оказалось, что более убогого учреждения, чем немецкая школа, представить себе невозможно, внучка была в ужасе, говорила, что одноклассники – тупицы, ничего не знают! И учитель считал, что она несравнимо переросла тот класс, в который попала соответственно своему возрасту, и говорил ей: «Тебе надо бы перейти в старший класс, там могут быть ученики на твоём уровне».

А вот взгляд Раушенбаха на сегодняшнюю систему образования в России, увы, уже устарел:

Должен отметить, что система образования XIX века сохранилась у нас то ли по недосмотру наших начальников, то ли ещё по какой причине, но, к счастью, сохранилась! И не дай Бог, какой-нибудь начальник очнётся и примется перестраивать её на американский лад, тем более что в начальники, как уже неоднократно говорилось, идут в основном пустозвоны.

Очнулись! И оказались не просто пустозвонами, но жлобами! Деньги у банка хапнули. И началось выкручивание рук и затыкание ртов. Особенно это касалось учителей литературы. Она ведь меньше всего поддаётся тестированию, которое может обнаружить только что человек читал книгу. Но что он в ней вычитал обнаружить не в состоянии. Отменив сочинение, корыстолюбивые чиновники отменили и главную миссию учителя, ради которой он пришёл в школу: приучить ученика любить книгу, вникать в её текст, в его особенности. А кроме того сочинение давало полное представление о грамотности ребёнка.

Какая однако трогательная забота о наших согражданах, призванных властями встать в одну с шеренгу с Западом. Ни в чём другом власти своим гражданам сравняться с западными не позволяют: как можно? – у России свой особый путь, Запад ей не указ! А разрушить традиционную систему образования – да ради Бога: платите только денежки!

Всё это я ещё и к тому, что унижение литературы в школе не могло не сказаться и на тираже моей «Литературы», которая, впрочем, мужественно держалась сперва возле отметки 15 000, потом возле 10.

Артём и его команда вникать в такие тонкости не хотели. «Вот Марк Сартан, – говорил мне Артём. – Он по профессии не психолог. Однако видите, каким тиражом выходит его “Школьный психолог”?»

«Но много ли у него конкурентов? – спрашивал я. – Много ли выходит изданий по школьной психологии? А ведь это новация. Прежде в школе психологами не интересовались».

– Ну почему же нет конкурентов, – говорил мне позже Марк Сартан, назначенный Артёмом завом рекламного отдела, главным редактором газеты «Искусство» и куратором брошюр того блока газет, куда попала наша. – В Питере было издание по школьной психологии. – А по поводу проблем с литературой, низведённой Министерством до уровня рисования или пения, сказал: – Думаете, только у Вас проблемы? Все жалуются: и химики, и биологи. Однако вот… – и он демонстрировал на своём ноутбуке графики, показывающие, что химия за последние годы потеряла в тираже меньше, биология – тоже, а вот литература! – Вот так, Геннадий Григорьевич! – сожалеюще говорил Марк.

Марк потому и наполучал столько должностей, что входил в артёмовскую административную команду. Человеком он был неплохим и не то что не ощущал своей некомпетентности, но прикрывал её некой надменностью в разговоре с другими. Главная его козырная карта была, конечно, тираж газеты «Школьный психолог», которую он передал другому, чтобы возглавить «Искусство» взамен единственной, кроме меня, остававшейся в редакции газетчицы Нелли Измаиловой.

Она много лет проработала в «Известиях» и была знакома со всеми деятелями культуры в России, которых легко привлекала к сотрудничеству. «Искусство» было красивой газетой: она (увы, только она!) печаталась в цвете. (Значительно позже моего ухода в цвете стали печататься все газеты, ставшие потом журналами.) Учителей нового предмета МКХ (мировой художественной культуры) в школе намного меньше, чем учителей других специальностей. Поэтому 3 000 тиража «Искусства» удивлять не должны. Тем не менее именно потому что предмет этот новый, его преподаватели должны были бы быть рады любому обучающему их материалу. Нелли Измаилова это понимала. А вот сменивший её Марк Сартан вряд ли.

Помню, прислали мне из провинции объёмную работу, посвящённую живописным портретам русских писателей. У каждого живописца – своя концепция, это понятно. Но провинциальный автор весьма интересно показывал, как по-разному видят живописцы одного и того же писателя, и убедительно доказывал, что по-своему прав каждый портретист, ибо опирается на определённое произведение автора, на определённую его черту. По своим размерам работа тянула на брошюру, и я предложил её Марку Сартану, убеждённый, что он с радостью ухватится за такой материал. Увы, он объяснил мне, что не видит смысла в том, чтобы образовывать учителей МКХ (а через них и учеников). Потому и ушла Нелли Измаилова сразу и со всей своей командой, что не согласилась с концепцией Артёма, которую он развил на очередном совещании главных редакторов: побольше методики, а в идеале – одна только методика!

– Вот и тебе стоит подать заявление об уходе, – сказала мне жена.

– Подожду, – ответил я. – Может, как-нибудь и выкручусь!

Зря я к ней тогда не прислушался! Надо было уйти! Что со всей командой не получится, это я понимал, хорошо зная обоих Сергеев – Дмитренко и Волкова. Захотят остаться – ради Бога!

И всё-таки я сообщил Дмитренко, что подумываю об уходе. «Мы уйдём вместе, Геннадий Григорьевич!» – горячо сказал он. А через некоторое время получаю послание от Соболева: что происходит в редакции? Дмитренко написал, что, дескать, могут быть какие-то кадровые изменения и что он, Дмитренко, останется в редакции только в том случае, если главным назначат его, Льва Иосифовича Соболева.