1876 - 1877. Глава 16 - 4

 Оттуда пароходом я поехал на Майнц и по железной дороге на Люцерн, где пробыл день и возобновил в памяти все, прежде там виденное. Как нервы мои были в очень дурном состоянии, то до поездки моей в Париж на выставку я решился провести несколько времени на Риги, где в 1866 году я так блаженствовал. Отправился туда на пароходе по озеру и потом по железной дороге на Риги. Эта дорога в гору изумительна и совершенно безопасна. Я поселился в Риги-Калтбаде, где славная гостиница и воздух не так остер, как на Риги-Кульме. Много тут гулял, посетил я не раз Риги-Кульм, Риги-Шейден, Риги-Фюрст и другие окрестности; везде виды прелестные; одним словом, наслаждался я вдоволь. Прожил тут две недели, но чувствовал мало успокоения в нервах. Особенно расстроило и огорчило меня полученное известие из Москвы о закрытии Славянского комитета и о высылке из Москвы И.С. Аксакова. Он избрал себе местом пребывания имение свояченицы Е.Ф. Тютчевой в Владимирской губернии. Славянский комитет и еще более И.С. Аксаков были очень неприятны петербургским властям, и они воспользовались его речью, чтобы прихлопнуть первый и выпроводить последнего из Москвы. Это известие так сильно на меня подействовало, что я почувствовал себя неспособным продолжать писание книжки, которую я предполагал окончить еще за границею и напечатать в Берлине. Не в таком возбужденном и расстроенном положении можно написать что-либо разумное, а потому и отказался от мысли издать новую книжку.

С Риги-Калтбада я отправился в Люцерн, где с гр. Лорис-Меликовым мы опять съехались и свиделись. Очень приятно провели тут два дня, поделились известиями, из России полученными, и чувствами, ими в нас возбужденными. Оттуда я отправился через Берн и Уши в Женеву, которую по старой памяти я очень любил. Грустно и приятно мне было бродить по городу. Уже моей Женевы 1832 года почти и следов не осталось. Уже нет не только дома, в котором я тогда жил, но и улица уничтожена. Женева разрослась и вверх поднялась страшно, дома все 5, 6 и 7-этажные, берега, где были дачи, теперь вошли в состав города. Много настроено монументальных зданий, а улицы, тротуары, площади, сады - просто прелесть. Тут пробыл я с небольшим один день и поспешил в Париж.

Приехал я в Париж поутру до крайности усталый; французские железные дороги и их порядки бедовы: даже в первом классе битком набито; двери беспрестанно отворяются и затворяются; шум, крик и болтовня неумолчные. Во всю ночь я не мог заснуть ни на минуту. Остановился в "Grand hotel du boulevard des Capucines" ["Гранд-отеле на Бульваре капуцинов" (фр.)], где мне дали хорошую комнату окошком на Grand Opera. В первый день я на выставку не пошел, ибо чувствовал, что от усталости я не был способен воспринять то впечатление, которое она должна была на меня произвести. Бродил, купил Guide en poche [Карманный путеводитель (фр.)] выставки, пообедал и поспешил лечь в постель. На другой день, воскресение, я отправился сперва в нашу церковь к обедне, где было много русских, и встретил даже знакомых, а оттуда поехал на выставку. Впечатление, ею на меня произведенное, было потрясающее: великолепные здания, огромное пространство, ими занимаемое, изумительное богатство и разнообразие выставленных предметов, и масса движущегося народа (по воскресениям от 120 до 170 тысяч, а по будням от 60 до 80 тысяч) - все это меня ошеломляло, и я ходил, смотрел, любовался, но ни в чем не отдавал себе отчета. Был в зале концертов, чтений и собраний, называемой Трокадеро. Там происходил концерт, в котором участвовало до тысячи музыкантов и было до десяти тысяч слушателей и зрителей. Проведши почти целый день на выставке, я был как опьяненный и с удовольствием оттуда уехал.

следующие дни с помощью Guide'а я стал осматривать выставку в большем порядке и с большим смыслом. В три дня обхода я уже составил себе некоторое понятие о выставке вообще и затем обратился к обзору сельскохозяйственных машин и орудий. Эти обходы выставки меня очень утомляли; сперва я бывал на ней ежедневно, потом через день и наконец через два дня. Утомление увеличивалось главнейше оттого, что как в распределении предметов был страшный беспорядок, то приходилось много ходить, искать и недоумевать. Вскоре я убедился, что это - не настоящая выставка, а громаднейший пуф. Он был для Франции нужен, и потому французы расположили все части и предметы не систематически, а по государствам. Франция заняла половину всего выставочного пространства, и чего она тут не выставила! Кроме всевозможных предметов промышленности, кроме произведений изящных искусств, две огромные галереи были заняты всякими французскими древностями! Если бы машины и орудия, особенно сельскохозяйственные, стояли все вместе, то Англия и Америка совершенно подавили бы Францию, которой пришлось бы по этой части уступить преимущество даже Бельгии и почти Австрии (Германия вовсе не участвовала в выставке). Франция, устраивая выставку, не имела в виду действительную прямую от нее пользу; ей хотелось показать, что она и теперь прежняя Франция, т.е. первенствующая держава в Европе. Каталог выставки заключался в весьма толстейших томах и при этом целая треть вещей не нашли в нем себе места. Награды за лучшие произведения не были объявлены до окончания выставки. Все это лишало возможности настоящим образом изучить хотя одну какую-либо часть, и посетители растерянные, отуманенные, озадаченные бродили на выставке, дивились, разводили руками, но из всего этого мало извлекали для себя настоящей пользы. Франции хотелось пыль пустить в глаза Европы, и это ей вполне удалось.

Роскошь и ложь в Париже - ужасные, просто невообразимые! Прежде я приписывал их преимущественно империи и Наполеону III-му; но тут я увидел, что и при республике Франция в этом отношении не попятилась, а еще значительно двинулась вперед. Взгляните на магазины, выставленные в них предметы, на кофейни, рестораны и прочее - во всем страшная роскошь, ослепительный блеск и обман! Очень забавным и характерным показался мне следующий бывший со мною случай: вижу я в одном магазине на выставке один очень красивый бювар с надписью: 10 франков, вхожу в магазин, требую этот бювар, но мне подают совершенно иной, повторяю мое требование, и мне отвечают: "Il n'est pas a vendre, monsieur; il est simplement pour l'ex-position" ["Он не продается, месье; он только для выставки" (фр.)].

В Париже деньги как бы нипочем, и вместе с тем сколько людей без хлеба и перебиваются кое-как со дня на день! Какие великолепные фразы, широкие требования и обещания и какая необеспеченная действительность! Как не быть тут социалистам, коммунистам и анархистам? Как людям, нуждающимся во всем, спокойно, без зависти смотреть на десятки, сотни тысяч, даже миллионы франков, расточаемые богачами из тщеславия или в удовлетворение страстей самых гнусных? Как этим беднякам не принимать с увлечением самые нелепые учения, обещающие им довольство, и не решиться для их осуществления на самые дерзкие попытки? И не один Париж в этом положении, а вся Европа более или менее находится в той же беде. И России следует призадуматься, озаботиться и искать уврачевание от въедающегося в нее недуга не в ограничительных и карательных мерах, которые бессильны в отношении людей, не имеющих ничего терять и нисколько жизнью не дорожащих. Нет! не тут наше спасение.

В последние дни моего пребывания в Париже виделся я с Ригером, который был мрачен. Мы много беседовали; неудовольствие на Аксакова в нем не слабеет. Как католик он очень оскорблен тем, что Аксаков требует для славянства непременно православие.

Из Парижа через Кёльн поехал я в Берлин, где пробыл несколько дней, занимавшись преимущественно чтением разных русских брошюр. Почти все они в нигилистическом духе и крайне нелепы. Кабы можно было их разбирать и опровергать в России! Много было бы спасенных из нашей молодежи. Привоз тайный этих запрещенных плодов крайне вредно на нее действует.