1857 - 1860. Глава 10 - 6

 Прага 1857-го г. Июля 6/18. Поутру рано я отправился ходить по городу. Прелесть как город живописен, и сверх того с последнего моего пребывания в нем он много украсился. Особенно промышленная часть значительно развилась: магазины хороши и более жизни на улицах. В 9 часов я отправился к В.В. Ганке, которого нашел свежим, бодрым и отменно радушным. С ним мы долго беседовали, от него узнал многое насчет умственного движения в Чехии. Движение идет вперед, теперь оно глубже захватывает. После пошел к Шафарику, которого я нашел в болезненном и крайне расстроенном положении. Виден еще отменно умный, исполненный потухающей жизни человек, но уже развалины того, что некогда было. Ему запрещено писать, читать и даже говорить о предметах, могущих его волновать. Доктора полагают, что у него водяная в голове. После обеда я гулял по городу, посетил сады на Schutzen и Sophien островах, а вечером был в "Чешской беседе". Меня ввел туда В.В. Ганка, и там провел я время крайне приятно, найдя там истинно славянское радушие и гостеприимство. Тут познакомился я с гг. Ербеном, Шумовским, Томичеком, Запом и друг(ими). Всего более беседовал я с первыми тремя. В Ербене я нашел отменно умного, просвещенного, живого, горячего человека. В Шумовском - умного и неутомимого лексикографа, а в Томичеке умного, милого и крайне добродушного человека; невольно что-то к нему притягивает. Много было разговоров о том и о сем. Но я их запишу завтра, ибо еще кой-что недостаточно объяснено. Насчет цензуры, то хотя ее нет, но постановлено, что всякая книга должна быть представлена в полицию за три дня до выпуска в продажу, так что всякая полиция сделалась цензором. Газеты представляются до выпуска за 3 часа. Книга или газета воспрещается и конфискуется, и это особенная милость (которую надобно выпрашивать), чтобы позволено было некоторые листы перепечатать. Вообще свобода книгопечатания менее, чем при цензуре. Еще вещь замечательная: в Карлсбаде, в Мариенбаде и в Праге я заметил, что все австрийцы, как немцы, так и славяне, никогда не говорят свободно, не оглянувшись: не подслушивает ли их кто-нибудь. Система доносов чрезвычайно сильно организована, и, поживши в Австрии, чувствуешь, что какой-то гнет на вас лежит. Нельзя сказать, чтоб австрийское правительство много книг конфисковало, но страх этой меры таков, что писатели почти ничего не смеют писать, а издатели еще менее издавать, что могло бы быть конфисковано; но вообще в Австрии народ пишущий и издающий небогат, и такая мера для них разорительна.

Июля 7/19. Поутру с г-ном Ганкою и московским профессором Матушенковым мы отправились сперва в церковь Св. Тына (по-немецки Теуп), где было богослужение. Церковь прекрасная, и богослужение отправлялось очень хорошо; орган очень благозвучный, проповедь - по-чешски. Потом пошли мы в Градчины. Вид Градчин и оттуда на Прагу чудо как хорош, но некоторые церковные башни в городе уже уничтожены. Церквей так много, что некоторые уже заперты. Одна церковь в Градчинах чисто византийской архитектуры. Г-н Ганка, который свеж, молод и бодр, несмотря на седьмой десяток, имеет сильнейшее желание, чтобы в Праге был русский консул и чтобы одна из запертых церквей отдана была восточному православию. Народ здесь вовсе не Papis-tisch gemeint [предан папе (нем.)]. Он набожен, но в нем не видно тесно католического направления. В Градчинах мы посетили чудный собор Св. Витта (Veit's Dom). Во дворец мы не пошли. Тут зимою живет император Фердинанд; а летом он в своем замке, который в нескольких милях от Праги. Его любят за его доброту; а нынешнего императора шибко не жалуют. Его не считают умным и говорят, что всем заправляет его мать, которая умна и хитра. Как Градчины, так и самая Прага представляют вид города упадающего. Чудные дворцы в упадке или пусты, или превращены в казармы и богоугодные заведения. - Потом мы исходили малую часть города (die kleine Seite) и после 4-х часовой ходьбы возвратились домой. Г-н Ганка все время был на ногах, ни разу не присел и был бодр и жив. Он всякий день купается и много плавает и вообще наслаждается полным здоровьем. После обеда мы отправились в экипаже на прогулку в Бубенгах. Сад прекрасный, и виды чудные. Оттуда мы поехали на народный праздник св. Маргариты, установленный с древних времен. На этом празднике народу было очень много, но как нашли тучи, то многие уже возвращались, когда мы туда ехали. Были качели, разные балаганные представления, но главное удовольствие составляли танцы - вальс. Вальсировали чисто по-немецки. Этот праздник носит на себе, как и все в Праге, преимущественно характер немецкий. Вечером был я в "Беседе".

Июля 8/20. Поутру ходил к Ганке, Шумовскому, Томеку, Томичеку и наконец к Шафарику. У последнего сегодня сидел долее, чем в первый раз. Видны лишь развалины человека, но и в развалинах заметна сила и ум. Мы говорили довольно. Он сам шел на разговоры серьезные, и я не имел духа его с них своротить. Он говорил, что теперь народное направление серьезнее и общее, чем прежде, хотя в нем бодрости, силы и гения несравненно менее. Великая беда наша, говорил он, что у нас нет денежных средств, ибо все наши вельможи во вражьем стану, - они все сделались немцами, не живут в Праге, не говорят по-чешски и хотят быть австрийцами; от чужих, т.е. из-за границы, принимать нам пособие есть дело чисто невозможное. Эти деньги нам сделают более вреда, чем пользы. Как бы секретно это дано ни было, правительство австрийское то узнает, и оно нас за это не накажет явно, но будет всячески притеснять, лишит со временем места и всячески выместит. Вы, русские, особенно Погодин, заявлял он, имеете всегда в общениях с нами какие-то политические виды, - этим вы вредите и себе, и нам, и делу. Не заботьтесь о нас, заботьтесь о себе; встаньте сами на ноги; глядя на вас, и мы постараемся быть чехами и делать общее "Славянское дело". - "Русских чехов, - говорил он, - теперь остается только один Ганка; он остаток прежнего движения; теперь чехи хотят быть чешскими чехами. Мы не враждебны, напротив, кротки, благорасположены к русским; но входить в русские интересы мы не только не можем, но даже и не желаем. Движение народное продолжается, но оно идет глубже. Теперь во всех чешских школах учат по-чешски; чешский язык между нами, не аристократами, сделался общественным языком, чего прежде не было". Шафарику теперь 62 года, он родился в 1795 (Ганка в 1791, а Палацкий в 1798 году). Он собирается путешествовать. Теперь он библиотекарем, получает жалования 1500 гульденов, квартиру и отопление. Он не в нужде. Палацкий в деревне, и я не мог с ним познакомиться. Я познакомился с Шумовским, издателем лексикона, с Томичеком, переводчиком разных русских повестей; с Запом, профессором реальных школ, издателем археологических "Памяток"; с Пуркиньи - профессором физиологии; с Воцелом - профессором археологии. К сожалению, не имел возможности познакомиться с Томеком (не застал его дома и не встретил в "Беседе") и с Ри-телсбергом, который в большой бедности, которого нигде не встретил и о котором я, к сожалению, вспомнил только вечером, перед отъездом. После обеда пришли ко мне Ганка и Ербен, и мы отправились с последним смотреть паровую мельницу, устроенную у заставы под Прагою.