1826 - 1830. Глава 3 - 2

 Окончился 1827 год; наступил и 1828-й; делание выписок из английских журналов прискучило мне до крайности и тем более, что умный и веселый Кремер от нас выбыл и отправился в Североамериканские Штаты. Он был замещен милым и весьма неглупым, но мало живым остзейцем гр. Медем. Гр. Нессельроде несколько раз обещал перевести меня в свою канцелярию; но только обещал и ничего не делал. Следующий случай заставил меня искать иной службы. Был концерт у графини Лаваль; я сидел подле прелестной гр. Сологуб (впоследствии Обресковой), за моим стулом стоял один приятель (Мертваго), который, увидевши, что гр. Нессельроде стоял подле меня, довольно громко сказал мне: "Кошелев, подле тебя стоит твой начальник, уступи ему свой стул". Взбешенный этими словами, я ответил ему также нетихо: "В обществе у меня нет начальников; если ты другого мнения, то принеси для него стул". Нессельроде вскоре отошел, но, вероятно, с мыслью: "Это - карбонари; для нас такие люди непригодны". Вскоре после того барон Николаи, наш посланник при Копенгагенском дворе, просил о назначении меня секретарем при тамошней миссии, но гр. Нессельроде не изъявил на то согласия. Это и побудило меня искать службы по иному министерству. Вскоре представился для того благоприятный случай. Д.Н. Блудов, управлявший в то время духовными делами иностранных исповеданий и бывший делопроизводителем комитета, учрежденного под председательством гр. В.П. Кочубея для преобразования разных частей государственного управления, пригласил меня к себе на службу. Я был прежде знаком с Д.Н. Блудовым; но особенно хлопотал обо мне кн. Одоевский, который в это время уже был по особым поручениям при Блудове. Я остался числящимся по Министерству иностранных дел с откомандированием к статс-секретарю Блудову.

Мой новый начальник был очень умен, образован и крайне добр; но характером он был слаб и труслив. В те дни, когда он отправлялся к императору, он был весь не свой: не слушал, не понимал того, что ему говорили, вскакивал беспрестанно, смотрел ежеминутно на часы и непременно посылал поутру сверять свои часы с дворцовскими. Зато, когда возвращался от императора, не получивши нагоняя, он был детски весел, не ходил, а летал по комнатам и готов был целовать всякого встречного. Добра делал он очень много, был доступен для всякого и готов выслушивать каждого, кому он мог чем-либо быть полезным. В большой упрек ему ставили написанное им донесение следственной комиссии по делу 14-го декабря. Конечно, оправдывать его я не буду; но, в извинение его, могу сказать, что он в этом уступил воле императора как по слабости характера, так и потому, что он надеялся смягчить меру наказания для виновных, выставив многих менее преступными, чем увлеченными даже до крайностей.

Блудов был большой и своеобразный "пурист" в русском слоге, и от этого он исправлял до смешного все бумаги, которые подавались ему к подписи. Сколько он любил исправлять, столько он не любил и почти не мог первоначально сам писать бумаги. Манифесты, изданные во время моего при нем служения, и важные рескрипты, порученные ему к написанию, были сочинены все мною и кн. Одоевским, но ни одно мое или его слово в них не сохранилось. Получив от императора приказание написать какой-либо манифест или иную важную бумагу, Блудов тотчас призывал одного из нас и сообщал, что нужно высказать в требуемой бумаге. Я писал, как мог; Блудов обыкновенно хвалил мою работу, оставлял ее у себя; ночью он принимался ее исправлять и к утру не оставалось в сочиненной бумаге ни одного моего слова. Затем кое-как мы разбирали его каракульки, переписывали и вновь ему представляли. Снова начинались переправки, которые продолжались до той минуты, когда он должен был везти бумагу к императору. Уверенность, что каждая бумага подвергнется тысяче и одному исправлениям, отнимала охоту что-либо написать хорошо. Однажды я решился испытать: я ли пишу плохо или мой начальник одержим страстью исправлять все, что ему попадается под руку. Одну, не очень важную бумагу, Блудовым особенно жестоко исправленную, я отложил в сторону на несколько недель - и после ему подал ее, как будто мною только что написанную. Блудов, как и всегда, похвалил и ночью всю ее исчеркал и не оставил ни одного из прежних своих собственных слов. Это меня совершенно успокоило, и я получил убеждение, что мой умный начальник одержим недугом исправления и того, что неплохо.

Несмотря на это, служба у Блудова была очень приятна. Кроме самого милого обхождения с своими подчиненными, для меня интересно было то, что он поручал мне весьма важные и весьма секретные дела. Особенно интересовали меня бумаги по Преобразовательному комитету, где Блудов и Д.В. Дашков были делопроизводителями. Хотя труды этого комитета почти ни к чему не привели, однако тут затронуты были почти все преобразования, ныне произведенные. Вопрос об освобождении крепостных людей был неоднократно обсуждаем; и плодом этих совещаний был указ об обязанных крестьянах, который, правда, остался мертвою буквою. Хотели преобразовать и Государственный совет, и Сенат, и губернские учреждения, и из этого вышли указы, ничего не преобразовавшие. Самые важные и принесшие добрые плоды постановления были: указ о полюбовном размежевании и высочайшее повеление о составлении свода законов.