По возвращении из Киева я вскоре был назначен приказчиком деревни Мокшанцевой, отстоявшей от главной конторы, к которой она причислена, верст на 10 - 12.
Деревня Мокшанцева с населением в 250 душ, из коих почти половина была старообрядцев, беспоповцы поморского толка. Хозяйство этой деревни при содействии старосты мне поручалось только на летнее время, пока дети управляющего не учились; я туда ездил раза два в неделю на три-четыре часа, но все-таки, официально, по штату был назван приказчиком. С меня, согласно закона, полициею была взята подписка, что я не буду допускать старообрядцев сходиться для богомолья и совершения обрядов в какой-либо избе и не буду допускать из их на какую-либо службу при хозяйстве, например старосты, ключника или даже десятника.
Я узнал, что у старообрядцев есть их старые секретные книги, с которыми мне страшно хотелось познакомиться. С одной стороны, по убеждению, что нельзя заставить верить насильно, во что бы то ни было, даже в православие, но главное - из желания прочитать их книги я начал смотреть сквозь пальцы на старообрядцев, и они воспользовались этим, начали почти без опасения собираться в воскресные и праздничные дни для отправления своих служб. Зато я пользовался их доверием и с увлечением прочитал их заветные книги: "Альфу, Омегу" и "Стоглав" и др., изданные в Вильне. Эти книги никогда не давались для прочтения православным и, как я узнал, хранились в пчелиных ульях, толстых колодах с двойными доньями, наверху семья пчел, а ниже под дном находились эти книги. Из них я узнал превратное повествование о происхождении и распространении табака, чая, кофе, а также о происхождении честных древ Креста Господня. Этим сказаниям, дышащим сказочною фантазиею, старообрядцы слепо верили и всякие возражения против них, как бы они ни были доказательны и сильны, считают никонианскою ересью. Я до того времени, чтобы не потерять их доверия, не возражал им, так что они считали меня чуть ли не готовившимся поступить в их секту. Но это любопытство могло обойтись мне слишком дорого: отсидкою около 6 - 8 месяцев в тюрьме.
Домик в деревне Мокшанцевой о трех комнатах, в котором я жил в течение 4 - 5 месяцев летом, стоял на горе. Под горою протекала пересыхающая среди лета речка, по окраинам была сплошная моховая трясина с изобилием болотной дичи, никем в глухой деревне не тревожимой. На охоту за такой дичью приезжали иногда помещики, из коих некоторые знали меня, посещая отца в то время, как я жил при нем в доме или при посещении отцом некоторых из них, когда он брал меня с собою. Среди этих помещиков чаще всех приезжал на охоту земский исправник, живущий большей частью во своем имении, верстах в 12 от деревни Мокшанцевой, А.А. Як...бский, человек лет 30 - 35, знавший меня мальчиком лет пяти. Отец мой был хорошо знаком с домом его отца, и сам теперешний исправник раз, в бытность нашу у его отца лет 16 - 18, вырезал мне хорошенького козелка из репы. Говорили про исправника, что он окончил курс какого-то высшего училища или даже университета и, послужа в армии, вышел в отставку, с каким чином - не помню. После охоты на сказанной трясине, почти всегда удачной, поднимался на гору ко мне в домик, здоровался со мною и пил у меня молоко.
В одну из суббот перед Троицею я приказал сторожу, который был у меня вместе с тем и кучером, запрячь пораньше единственную данную мне лошадь в беговые дрожки домашнего изделия, чтобы поспеть в церковь к обедне и отдать недельный отчет в работах. Нужно было проехать верст 10 - 12 до церкви, находящейся в Софиевке. Сторож, чуть только начинало светать, стучит в окно и будит меня.
- Что так рано? - спрашиваю его.
- Исправник приехал и зовет вас к себе.
- Да где же он?
- У Михаила Ушакова в избе, застал всех наших раскольников за молитвою.
Надо знать, что Михаил Ушаков, тамошний крестьянин, был начетником и уставщиком у старообрядцев, что-то вроде попа, судившийся несколько раз и обиравший страшно свою братию, всегда помогавшую своими средствами выкупиться ему из беды. Я тут только вспомнил о моей подписке не допускать богомольных собраний старообрядцев и тотчас же подумал, что дело плохо, но поспешил одеться и отправился к избе Ушакова. У ворот стояла усталая тройка лошадей в тарантасе, а у дверей сотский с несколькими православными крестьянами как понятыми. Вхожу в избу. Она оказалась обставленная старинными образами. Ушаков был одет в холстинной синей ризе, что-то вроде стихаря. Перед ним стоял домашнего изделия большой аналой с множеством книг и курился дым ладана из глиняной с ручкой кадильницы. Я, по обыкновению, протягиваю руку исправнику, а он, не давая ее, говорит серьезно:
- Подойдите под благословение к нашему попу.
- Я его благословлю когда-нибудь на барщине, что он долго не забудет.
- Едва ли удастся вам это сделать, ведь вы знаете, что, кажется, нет еще полгода, как он отсидел два года в остроге за перекрещивание своей жены и матери, и тогда бы он не возвратился сюда, если бы старообрядцы не отвезли Ступину, тогдашнему председателю Саратовской уголовной палаты. 500 рублей.
Действительно, Ушаков перекрестил свою мать и жену вместе с другими крещенными в младенчестве по православному обряду.
Также правда, что Ступин был страшный взяточник, и ему старообрядцы отвезли 500 рублей.
- Прочитайте протокол и подпишитесь, - говорит его письмоводитель.
- Я, не читая, подпишу, - взял со стола протокол и подписал его.
- Вы, вероятно, не догадываетесь, какие последствия вас ожидают.
- Предчувствую, что нехорошие, а вы, вероятно, не откажетесь объяснить мне, какие именно.
- Вы, должно быть, забыли статью в данной вами подписке, вследствие которой вам придется просидеть от шести до восьми месяцев в остроге или в рабочем доме. Ведь, скорее всего, поместят в особое отделение тюрьмы, - говорил он мне как бы в утешение.
С замиранием сердца слушал я слова исправника, не показывая, впрочем, вида боязни, и ответил:
- Только-то! Я так еще молод - отсижу, узнаю тамошнюю жизнь и наживусь еще среди добрых людей, с которыми меня обстоятельства столкнут. Вы знаете, что судьба мне никогда не улыбалась (намек сделан мною на жизнь при отце), но видите, все-таки живу еще.
Исправник чуть-чуть переменился в лице, а письмоводитель его, отвернувшись от исправника ко мне, иронически улыбнулся, как бы говоря: "Что, брат, смекнул?"
- Ну как бы то ни было, - говорю я, - а все-таки чайку не откажитесь выпить у меня.
- С удовольствием, - говорит исправник, - рано встал, проголодался. И мы поехали на лошадях к моему домику.
У меня на сердце кошки скребли, а я все-таки не показывал вида грусти.
Когда мы приехали к моему обиталищу, около него стояло уже несколько молодых крестьян из старообрядцев, братьев и сыновей, поставленных под стражею стариков. Моя кухарка, старушка из дворовых, догадываясь, вероятно, что исправник у нас будет чай пить, накрыла стол. В частые посещения исправника после охоты, когда старушка подавала ему молоко, он всегда называл ее домоправительницею и давал ей пятак или гривенник. Исправника я проводил в другую комнату, отделенную от первой дощатою перегородкой, и велел подать туда чай со сливками. Сам же остался с письмоводителем Алексеем Макаровичем, хорошим моим приятелем, еще молодым человеком, каким-то чудом освободившимся из кантонистов. Он родился от солдатки в том же селе, где и я проживал. Он иногда во время отлучек исправника один приезжал охотиться на Мокшанское болото и при каждом приезде приставал ко мне променять немудрое, купленное управляющим мне в подарок мое на его ружье, которое было еще хуже.
Когда старушка затворила двери из комнаты исправника, я на ухо спросил Алексея Макаровича:
- Откуда это явилась у вас такая религиозная ревность, что не поленились встать рано и проехать верст 12 к нам в деревню.
Алексей Макарович взял меня под руку и, выведя в сени, сказал:
- Какая тебе религиозная ревность: с неделю тому назад исправник проиграл в карты что-то около 1000 рублей, а ты знаешь, как он скуп, вот и решил пополнить свой проигрыш сбором с старообрядцев. Разве тут не слыхали, как мы в прошлое воскресенье таким же точно образом в селе Монастырщине заловили до 600 рублей, и мне все-таки перепало рублей с сотнягу.
Монастырщина - большое богатое казенное селение, в коем почти половина селения зажиточных старообрядцев беспоповской поморской секты, имеющих сапожные мастерские и торгующих гуртами овец.
Слушаю и ушам своим не верю, наконец спрашиваю:
- Отчего же с монастырскими крестьянами-старообрядцами не проделывает то же их непосредственное начальство, окружной начальник?
- Он с них получает 1000 рублей в год и не мешает им ни в чем. А мы, зная, что крестьяне-старообрядцы слишком злоупотребляют послаблением окружного, и нагрянули на них тоже в заутреню. Окружной начальник сам рад, что мы не дали делу законного хода, иначе и ему бы досталось, он должен бы был разделить ту тысячу рублей, что с них получил.
- Что же я должен делать теперь?
- Понудить собравшихся у твоего домика старообрядцев поскорее собрать рублей 300 и вручить их исправнику. Тогда только исправник велит переписать протокол и дело примет другой оборот.
- Триста рублей! - произнес я с удивлением. - Да хоть перережьте всех стариков и молодых старообрядцев в эту пору весеннего безденежья, они не в состоянии собрать такой суммы.
- Правду ли ты говоришь?
- Честью свидетельствую, что у них теперь нет денег, они и теперь, кажется, не заплатили долга, взятого за большие проценты, чтобы выкупить Ушакова за перекрещивание.
- Пойду переговорю с исправником, не возьмет ли он 100 рублей, но знай, что без 100 рублей ему, мне 20 рублей отсюда мы не выедем, пока не заберем почти всех бывших на молитве в избе Ушакова, а, пожалуй, прихватим по знакомству и тебя или возьмем расписку об неотлучке.
При выходе из комнаты исправника последний говорил:
- Скажи, что это делаю только для Кабештова, а то из-за такой малости и ехать не стоило.
Спрашиваю Алексея Макаровича, что хочет исправник сделать для меня.
- А то, что исправник соглашается взять 100 рублей, но чтобы деньги были доставлены через час. Так и объясните собравшимся здесь старообрядцам, чтобы они скорее собирали деньги, а то он спешит домой ехать.
Выхожу и передаю все сказанное собравшимся у моих дверей старообрядцам.
Они так и взвыли: у нас нет ничего и взять негде.
- А вот что, - говорю им, - ступайте в Грязную или скорее скачите, тут близко, всего две версты к N (имя и фамилию забыл), процентщику, и давайте какие угодно проценты и привозите скорее деньги.
- Да он не даст нам; если бы вы написали, что ручаетесь, или пусть выпустят наших двух таких-то стариков из-под стражи.
На час отпустили стариков, и я написал второпях, что деньги, данные взаймы таким-то, будут возвращены. Деньги чрез час были привезены: это была бумажка в 100 рублей старого образца и отдана мне, я спрашиваю Алексея Макаровича: как же мне-то ее вручить?
- Скажи своей домоправительнице, чтобы она вытерла блюдечко и дно чашки чище и налила бы в нее чаю, а вы сложите хорошенько бумажку и положите под чашку, пусть она подаст эту чашку исправнику.
Как сказано, так и сделано. После чего исправник выходит и говорит:
- Алексей Макарович! жаль молодости Кабештова: перепишите протокол так, чтобы дело кончилось в Сердобском уездном суде и не переходило в уголовную палату: поп их и двое стариков посидят немного в остроге, а Кабештов был бы выгорожен совсем. Впрочем, вы сами знаете, как это сделать, только, пожалуйста, поскорее.
- Знайте, Кабештов, - обращается ко мне исправник, - что это я только для вас делаю, а то бы я их, мерзавцев, проучил еще.
- Благодарю вас.
Алексей Макарович взял лист бумаги, написал наверху год, месяц и число, а также место происшествия и остановился.
- Что же вы не пишете? - спрашиваю я его.
- А что же не даете 20 рублей? без этого писать не буду, а он меня заставить не может.
Выхожу я к старообрядцам и говорю, чтобы приготовили 20 рублей для письмоводителя.
Вот только 12 рублей набрали бабы и показывают мне собранные в платок разные деньги, целковые, австрийские талеры и пр. мелочь. Отдали их мне, и я переложил их из грязного платка в свой чистый и вручил Алексею Макаровичу, сказав, что собрали 12 рублей.
- Ну, нечего с тобою делать, а ружье все-таки променяй. Променял ружье, лишь бы только отказаться. Акт был написан, и исправник, выходя к лошадям, протянул мне руку и сказал:
- Остерегайтесь, молодой человек, этих негодяев-изуверов, а то можете больно поплатиться за доверчивость к ним.
Тут замечательно то, что Алексей Макарович выслал мне обратно мой платок, в котором я отдал ему деньги; вот так честность, подумал я.
Четыре старика-старообрядца просидели в остроге, не помню, три или четыре месяца, и это заменило наказание. Но для того, чтобы так скоро окончилась их кара, дети и братья их должны были отнесть еще в уездный суд 100 рублей, а исправнику поработать несколько дней. Вот эти люди, старообрядцы или староверы, как их больше называли, здесь, несмотря на трезвость и трудолюбие, так же бедны, как и бездельники и пьяницы из православных.
Их разоряли поборы и взятки и их начетники, вроде Михаила Ушакова, полиции и судебные власти.
