Природная от глубин земли яркоцветная самобытность, размах и стихийная вольная сила — вот признаки во истину отмеченной гениальности Василья Каменского.
В его росных глазах стрелы утреннего солнца, а улыбка или играющего ребенка или светло-грустинного мудреца.
В его крепких руках резец, плуг, топор, кирка или перо.
Или перо каленой стали.
В его росте и цвете стройная гибкость северной рябины, а в волосах кудри спелой ржи урожайного края сам-тысячу.
В его голосе — строгая нежность, заботливость, музыкальность.
Или вдруг он звучит раскатно — призывно (если говорит речь на лекции, митинге, собрании, пирушке) или вдруг — когда читает свои стихи — весь преображается до нездешнего и созерцая будто с горы в разливной напевности открывает слова.
Звенит вода хрустальная
Журнальная вода —
Моя ли жизнь устальная
Устанет мчать года —
Я жду чудес венчающих
Девушку я стерегу
Сижу в ветвях качающих
На звонком берегу.
Цинь-цивий
Цивью-цинть.
(Девушки босиком).
Это из любимой его и друзьями — поэмии о соловье.
В Его отношении к Миру и к людям — столько без берегов благородного внимания, рыцарской чуткости, поэтического удивления, крыловейной раздольности.
И столько от Вечности, от Грядущего, от Звездного сияния.
В его движениях — Индия и среди растений он — Йог.
Я видел его часто прислонившимся плотно корой к дереву и по ветвям он простирал руки.
Я знаю Он искал встретиться с душой дерева, чтобы спросить о судьбе иного постижения мира и сказать о своем Земновании.
Иногда я издали наблюдал как Он чисто и кротко где нибудь на лугах или в городе подходил к животным и — уверившись, что один среди них — говорил с ними, говорил медленно, плавно, созерцательно.
И каждому животному говорил отдельные слова, смысла которых я — как человек — понять не мог.
Людей он чуял сразу, стихийно.
Одним взглядом он пронизывал будто безгромной молнией душу встречную и узнавал всю сущность, все внутреннее дарование, вес изгибы, все возможности, всю судьбу каждого человека.
И ни в ком не ошибся, если подходил близко или от кого уходил совсем в свое одиночество.
Великим из его достоинств было — никого не осуждать и все понимать и — главное — прощать просто и светло тяжкие и чорные обиды.
Я часто старался нарочно подольше удержать его в обиженном состояньи и видел сердцем как это было ему больно.
Но Поэт всегда сокрушительно побеждал и меня и всякие обиды — и вместе все земное — и весело снова распевал.
Я отчаянный рыжий Поэт
Над долинами — зыбками
Встречаю рассвет
Улыбками Для.
Для не все ли равно.
Ветер. Трава.
Пой со мной —
Я песнепьянствую.
(Девушки босиком).
Мне кажется глубже всего Поэта обижало всеобщее непониманье его гордого назначенья Его Красоты, Его Любви, Его Песен во славу дней приливающих с горизонтов.
Я знаю, что мы — обыкновенно серые и пестрые люди — мы неумеем понимать — отвечать — ценить — оберегать Поэта.
Мы — публика книг и театров — умеем только грубо брать, хватать, черпать, насыщаться за счет великих духовных богатств Поэта.
Мы — публика — книг и театров — иногда умеем отблагодарить Поэта памятником после его смерти или чаще и дешевле диким хлопаньем в ладоши после его выступленья.
Но мы никогда не умеем приблизиться до сотворчества к Поэту.
И мы никогда ничего не давали Поэту — кроме обид, пощечин и грубого непониманья Его Пришествия.
Правда, зато мы как граммофоны вертели свои плоские души, читая наизусть жаркие футуристические Его Стихи.
Свободное копирование
