Полонский. Дневник - 73

9/XII, 31. Я предложил К. Зелинскому ближе подойти к «Новому миру». Он пришел в редакцию переговорить. До моего прихода говорил с секретарями: я прежде всего поставлю принципиальный вопрос о критическом отделе. Те приуныли: будет драка. Я пришел. Зелинский и мне говорит: сначала поставим вопрос принципиальный. Я, предполагая, что он будет говорить о направлении, о вкусах и т. п., ответил, смеясь: «Валяйте. Только знайте, что мы сами знаем цену нашего отдела». Он стал говорить: о чем? Прежде всего, говорит, уравняйте меня с беллетристами. Платите столько, сколько беллетристам. Иначе мне работать нет смысла. И в том же духе: вот такие принципиальные условия. Мы не согласились. Он все же обещал работать. В «Красной нови», говорит, ему платят столько же, сколько Вс. Иванову и Леонову. «Принципиальный человек».

Мои стенограммы в 10-й книжке «Нового мира» — речи на пленуме ВССП. Обруганный Гольцев[1] настрочил заявление в Правление Союза — предлагает вынести какое-то постановление: я-де «тенденциозно» подобрал речи и, главное, дополнил стенограммы, включил будто бы то, чего не говорил. Он в заявлении привел абзац, который будто бы я сказал ему в кулуарах. Создана комиссия: Огнев, Павленко, Колесникова[2]. Вчера я разговаривал с комиссией. Павленко и Колесникова держат себя прилично. Огнев понял включение его в комиссию так, как будто он обязан мне «пришить» и тенденциозность подбора, и фальсификацию стенограмм. Я убедительно показал им, что отсутствие рапповских речей <произошло> по вине рапповцев, — мы ждали стенограмм Макарьева — он не прислал. Что же касается моих стенограмм, то я показал им на черновом, невыправленном экземпляре стенограмм, как много пропусков, проглоченных фраз и реплик было в стенограмме. Это ведь обычная вещь. Огнев все же пытался «констатировать», что у меня и тенденции, и «вставки». Павленко и Колесникова как будто на моей стороне. И Огнев сдался. Следующее заседание — в Правлении. Заготовлена была резолюция (до разговора со мной), в которой «констатировались» и тенденции, и пр. Придется ее перерабатывать.

— А вы все-таки сделали из Гольцева котлету, — сказал мне Павленко.

— Свиную, маленькую, — добавил я.

На вечере прессы НКИД встретил Волина. Любезен. «Что делаете, гнилой либерал?» — шутя говорит он. «А вы, — говорю, — все «утесняете» литературу?» — «Да. Дальше будет больше».

А вечером И. Луппол сообщает мне, будто Волин говорил: «Готовлю доклад о журналах в ЦК. Буду требовать снятия Полонского».

По поводу стенограмм моих говорил по телефону с Леоновым. Мнется, жмется — боится не найти состава преступления в моих действиях, если против меня будет большинство. Он в свое время продал Воронского, у которого висел на шее, когда тот был «у власти». Сейчас, несмотря на все комплименты, какие говорит мне на ухо, — продаст без зазрения совести, если это понадобится.

Звонил Вересаев. Я просил его дать свой роман «Сестры» «Новому миру». Сначала он написал, что роман не окончен. Я ответил записочкой: «Жаль. Когда кончите — дайте нам». Сегодня он звонит в нерешительности. Роман-то, говорит, закончен, но печатать вряд ли можно. «Почему?» — «Да трудновато. Вы знаете: ведь «В тупике»-то я напечатал в 1923 г. только потому, что за него вступились тогда Сталин и Дзержинский[3]. А то бы несдобровать. Я его сначала прочитал в Кремле у Каменева. А сейчас не знаю, кто вступится». Боится старик.