27/Х, 31. Буданцев, лысеющий и толстеющий, губастый, круглоносый. Круглые черные очки, брюшко, небольшой рост, — все делает его круглым.
— Горький — прямо бедствие для литературы.
— Почему?
— Он создает у Сталина иллюзию благополучия в литературе. Как будто все хорошо и остается только писать «Историю заводов».
— Да в чем неблагополучие-то?
Он не умеет ответить. По его мнению — главная беда в том, что писатели не могут писать о чем хотят.
Он не был на дискуссии в Союзе писателей. «Отмолчался».
«Знаете, — говорит, — что бы я ни сказал, у меня обязательно нашли бы уклон».
Он хочет жить и писать, находясь от всего в стороне, чтобы его не беспокоили, но гнали монету в изобилии.
Воронский — отрицает всю современную литературу. Он признает только Андрея Белого и Марселя Пруста. Все, что пишется сейчас у нас, — дрянь и не искусство. Он крупными шагами шагает назад — к Айхенвальду, а то и подалее. Ведет «записную книжку» — вроде Вяземского. В ней отводит душу.
Толстой заехал к Горькому. У него были в гостях Сталин и Ворошилов. Крючков не хотел пускать его: «У Алексея Максимовича важное заседание». Толстой с готовностью согласился, но попросил пропустить к жене сына Горького. Крючков «допустил». Пройдя по комнатам, Толстой попал как раз туда, где заседали. Познакомился со Сталиным: тот просто подал ему руку, привстал и сказал: «Сталин». Отвез Толстого домой на автомобиле.
По дороге Толстой пожаловался: «Хочу ехать за границу, писать «Петра», — да не пускают». Сталин любезно ответил: «Пустяки. На несколько месяцев можно». Толстой в восторге: едет! Соловьев передает, что Авербах, узнав об этом, был взбешен: «Писатель получил <заграничный> паспорт помимо него, Авербаха!»
Заходил в редакцию Александр Ворошилов. Я его встретил в Магнитогорске: бывший беспризорник, вынесший ужасы нищеты и попрошайничества, бывший вором, бандитом и т. п. — он сейчас двигается в литературу. Высокий. Тонкий, с бледным лицом и черными, горящими глазами. Деликатный и скромный. Будет учиться на литфаке. Спрашивает совета: переиздавать ли ему «Первую победу» — поэму про Магнитогорск.
Встретил Пастернака: шел с вокзала. Новая жена ведет за руку мальчика. Пастернак нагружен какими-то корзинами, фрукты, растерянный вид. Бедняга, он не производит впечатления счастливого человека. Он удивлен, что брошенная жена не хочет, чтобы он писал ей письма.
Он страдает от того, что думает, что она страдает. «Мне кажется, что она в Берлине одна, а в Берлине идет дождь, и все на нее хотят плевать». Кира показала ему письмо к ней Жени: приложены были три фото с портретов (карандашных?) ее работы. Он был обрадован. Внимательно перечитал письмо и попросил дать ему на несколько дней: вероятно, покажет новой жене, поделится с ней радостью.
Обижен на Горького: <тот> обещал ему помочь издать на иностранных языках «Охранную грамоту», обещал денег Жене, — и не сделал ничего. Крючков на вопросы Пастернака — лгал.
О своем искусстве говорит: оно никому не нужно. Я пишу для близких.
Я хочу ободрить жену, мальчика — и пишу в стихах. Может быть, это никому не нужно. Да, лирика сейчас не нужна. Мои вещи плохи.
Речь, как всегда, отрывиста, клочковата; иногда впадает в задумчивость: тогда глаза его делаются невидящими, несколько мгновений он стоит с раскрытым ртом, протягивая одну ноту: «а-а-а». Потом, вдруг, как бы придя в себя, продолжает оборванную фразу.
Думает, что, может быть, Женя приедет в Москву и поселится вместе с ним и его новой женой. «Я тогда уеду куда-нибудь на край света. А они останутся».
Свободное копирование
