29/III-31 г. В мае приедет Горький. Ему подготовляется особняк. ВОКС, занимавший его, переведен в другое помещение — поменьше и похуже. «Воксисты» бранятся, как будто Горький сам захотел этот особняк. Но заботливость о нем — приятна. В какой другой стране правительство так будет заботиться о писателе?
Вчера был у М. И. Калинина. Зашел к нему, чтобы узнать, будет ли он защищать «Новый мир» от всяких неприятностей. Бумажный кризис — ходит слух о новых сокращениях объема. Поговаривают в писательской среде о том, чтобы передать его <«Новый мир»> в ВССП. «Красная новь» передана ФОСПу. Очередь как будто за «Новым миром». Когда я сказал ему об этих возможностях, он, нахмурившись, категорически заявил: «Ни под каким видом. Погубят. Не дадим».
Старик удивительно приятный. Ясная голова. Прост. Многим интересуется. Любит журнал, литературу, искусство. Когда узнал, что я директор Музея изящных искусств, улыбнулся:
— При других обстоятельствах — это работа на всю жизнь.
Взгляд у него сквозь очки острый, проницательный. Поседел. Но еще много волос на голове. Жив, бодр. Все время ходил по кабинету.
Никакогосамоупоения властью. Таким он, вероятно, был и двадцать лет назад.
Хорошо играет в шахматы. Я с ним сыграл несколько партий в Гаграх. Хорошо соображает. Обыгрывал меня почти сплошь. Нападает быстро. Всегда в наступлении.
Прост и Молотов. В Гаграх, в доме ВЦИКа, где мы жили летом, играли в домино. Тогда он улыбается, шутит, советует.
Звонил Мордвинкин из Главлита. Недоволен: в «Новом мире» анонсирован рассказ Воронского «Федя-гверильяс». Рассказ этот запрещен Главлитом в «Федерации». Я объяснил, что ведь мы-то не знаем: анонсируем много вещей еще до написания. Ну, а если не цензурна — напечатаем другую. Успокоился.
«Гверильяс» вещь вообще плохая. Под Вс. Иванова, под Бабеля. Игра на «подсознательных» порочных инстинктах. Вообще, Воронский как беллетрист — куда слабей, чем мемуарист. Но он пишет усиленно, печатает повесть в «Звезде». Я взял у него два рассказа из цикла «воспоминательных». Это ему удается больше — почти мемуары. Я был против «Гверильяса». Но Соловьев и Малышкин настояли. Я уступил. Что рассказ не будет напечатан — это будет Воронскому только на пользу. Плохая вещь.
В «Литературке» из номера в номер обстреливают ГИХЛ. Обвиняют «руководство». В разговоре со мной В. Соловьев говорит: «Заметили? Стрельба, не называя имени». Я говорю: «Но все ведь знают и без имени». — «Ну что ж-, — отвечает. — Зато не треплют». Как началась работа «бригады» и стало ясно, что все безобразия получат воздаяние, — Соловьев моментально схватил «грипп», заперся в квартире, никуда не показывается. «Чистка» и всё прочее происходит как бы без него. Но в издательстве действительно — хаос.
Я оказался пророком. Когда Соловьев получил назначение, я предрекал ему: при ваших методах, раздавая векселя направо и налево, желая всем угодить и больше всего заботясь о собственном спокойствии — вы месяцев шесть продержитесь, — и затем сломаете себе шею. Он продержался что-то около четырех. В издательстве — мрак. Денег нет, авторам не платят по договорам: исчерпаны все средства. Бумаги нет, — исчерпан весь листаж. Только три месяца прошло — принято рукописей больше, чем положено на целый год. При этом процентов 90 — барахло, как признается сам Соловьев. Типография забита рукописями для набора, но бумаги нет. Набор происходит в беспорядке, без контроля и учета — поэтому тянется долго. Моя книжка о Маяковском — два листа — сдана в набор в октябре <1930 г.>, сейчас еще не вышла. Книги лежат, как мертвая кладь, — без движения.
Бригада, обследовавшая финансы ГИХЛа, была поражена, узнав, что член правления Леонов — успел заключить договор на переиздание всех своих книг — по 300 руб. за лист, всего на 40 000. Гонорар чудовищный — <за> переиздание больше 150-ти платить нельзя. Кроме того: все его книги еще на складах, не распроданы.
Мне говорили, Леонов шумел в издательстве, когда с ним медлили за-ключить договор. Сейчас, заключив, едет в Италию — встретить Горького.
Я был на днях у Лидина в гостях. Новая квартира в кооперативном доме. Стоила ему тысяч двадцать пять. Обставлена красным деревом, увешана картинками, часы с музыкой, гравюрки. Вкус небольшой — картинки так себе — Григорьев, Александр Бенуа; книг очень мало, только свои, — да еще старые в хороших переплетах. Читает, очевидно, мало. Журналов не читает: книжки «Нового мира» не разрезаны.
Был Леонов с женой. Жена — Сабашникова — старозаветная купеческая дочка, тихая, скромная, под башмаком у мужа — но «хозяйка». Вместе с мужем «гонят» монету, собирают «имущество», строят жилье. В том же доме, что и Лидин, — новая квартира с «обстановкой».
Леонов едет за границу один. Ей очень хочется. Когда зашел разговор, что муж-то будет в Италии веселиться, — она с женским кокетством стала игриво намекать, что и она тоже здесь будет веселиться.
Леонов изменился в лице, — и, грубовато и даже угрожающе глядя на нее, сказал мне:
— Вы не думайте, Вячеслав Павлович, что <раз> она говорит «такие» вещи, то она такая...
Словом, — чуть что не процитировал из Домостроя. Она смутилась. Купчина.
На днях был Пастернак. Как всегда — с беспокойным, блуждающим взглядом. С клочковатой, отрывистой речью. Говорит странно: иногда в середине фразы, а то и слова задумается, слегка раскрыв рот, потом встрепенется и протягивает гласный звук — «а-а-а» или «э-э-э...», пока не вспомнит, о чем говорил. Бросил жену с мальчиком. Сначала путано и непонятно объяснял, что это для чего-то «надо», что Женичка (жена) должна что-то «преодолеть» и что это для ее же счастья и т. п. Я думал, что он хочет ее освободить от себя, дать ей свободу для творчества, для работы. Она тяготилась своей несамостоятельностью. Оказалось, все чепуха: ушел к другой женщине, к жене товарища, который поехал куда-то в Сибирь. Женя страдает, я видел ее — бледная и худая. Он ей хлопочет выезд за границу — с сыном. Это для нее будет, пожалуй, самое лучшее.
Приходил Асеев. Написал статью о том, как работал Маяковский. Странный человек: внутри, я убежден, он страшно неудовлетворен: хочет писать лирические стихи. Но делает вид, что идет «в ногу с веком». Приспособляется как может, пишет агитки, но в глазах серая грусть. Заговорили о Маяковском: я сказал, что вот — жил Маяковский — и мы как-то недооценивали его. Я лично чувствую свою вину. Он прервал: «Если бы я, — говорит, — чувствовал, что вы действительно виноваты перед ним, — я бы не подавал вам руки. Вы к Маяковскому относились лучше, чем многие его друзья. Что ж, что дрались. Мы все дрались».
Свободное копирование
