Наур - 3

 Описывая наурское общество, в котором было столько прекрасного, нельзя не упомянуть о многом смешном, как дополнении к обычной человеческой жизни, где серьезное и важное мешается со смешным, грустное с веселым.

Между обывателями Наура был доктор Докучаев, которого все эти тревоги приводили в отчаяние; он и жена его были в вечном страхе. Каждый день доктор приходил утром к полковому командиру и бросал робкие взгляды по всей комнате, не лежит ли где-нибудь цыдула с пером, извещающая о хищниках (при спешной цыдуле в печать влагалась часть пера). При набате он обыкновенно брал под мышку свою шкатулку и отправлялся на площадь, где по тревоге собирались роты пехоты нашего полка. Жена его Александра Ивановна, молодая женщина прекрасного кроткого характера, очень умная и милая особа, вполне разделяла ужас своего мужа. При тревоге она совершенно терялась, не знала, что делать, за что взяться, брала на руки своего маленького сына и бежала вон из дома, который находился близ вала, так как больница была за станицей, и потому дом их мог прежде других подвергнуться нападению. Еще забавнее было то, что муж ее при первом ударе набата куда-то исчезал, а когда появлялся снова, то садился на свою лошадь со шкатулкой под мышкой и, увидев идущую около забора жену с сыном, он, проезжая мимо, кричал ей: "Сашенька, за мной!" Надо не забыть, что иногда случалась непроходимая грязь по улицам, и по этой-то грязи она, едва не задыхаясь, добиралась до площади. Трусость Докучаева была предметом бесконечных шуток над ним, а когда его спрашивали: "Куда же вы исчезаете, Иван Иванович, когда ударят в набат?" он обыкновенно отвечал: "Известно куда; вы, господа, профаны, не понимаете, что при всяком сильном страхе кишки сильно сжимаются, и тогда поневоле бежишь от чеченцев". Это тяжелое положение всегда быть в страхе и мучении скоро заставило их покинуть Наур и переселиться в Ставрополь, где я впоследствии виделся с ними, и уже с общим смехом вспоминали мы о минувших ужасах.

В Науре также стояла казачья конная артиллерия, которой командовал подполковник Эрнест Ермолаевич Штемпель. Тут же была батальонная штаб-квартира сперва нашего, а потом Куринского полка, которым командовал полковник Петр Петрович Меллер-Закомельский, личность очень замечательная как в служебном отношении, так и по своему приятному характеру и выдающемуся уму. В командовании он был строг, разумно требователен, точен и не терпел выслуживания; он обладал необыкновенною способностью всегда и везде шутить: в походах, дома, в самых критических обстоятельствах был всегда одинаков; еще другая его способность была отлично вести свое как домашнее, так и походное хозяйство. Всегда веселый, но никогда не смеющийся громко, остроумный шутник и неистощимый мистификатор, так что, бывало, не угадаешь, серьезно или в шутку он проводил какую-нибудь мысль. Его общество было увлекательно приятно. Потом, при вступлении в военную службу сына Воронцова, как я слышал, отец ему поручил быть его руководителем в военных делах.

После Докучаева был определен доктором молодой человек, Дорофей Иванович Чистяков, которого слабостью, в противность Докучаеву, было выдавать себя за храброго человека. Это был прекрасный малый, добряк и чрезвычайно забавен своей простотой, так что я готов даже думать, что он напускал на себя эту простоту для потехи публики. Так, он однажды с добродушным хохотом стал вычислять, сколько нужно было ему прослужить, чтобы достигнуть тех чинов и орденов, какие имел Вилье; оказалось, по его расчету, 110 лет. Когда он приходил куда-нибудь, где были дамы, то говорил: "Здравствуйте, Елизавета Ивановна, пришел Вас отведать"; когда же мы, отведя его в сторону, говорили ему, что это невежливо, то он поправлялся - "Ну, проведать"; а когда, в начале его приезда, говорили ему о хищниках, то он в азарте говорил - и это тоже в обществе дам: "Уж извините, а я никогда не покажу зада неприятелю". Тут опять ему тихонько замечали, что невежливо так выражаться при дамах, тогда он поправлялся и добавлял: "Ну, хоть не покажу тыла".

Вспоминая кавказских знакомых, останавливаюсь на одной бесподобной личности, бывшей среди этого милого общества, и такой личности, на которой также приятно остановиться. Это был наш добрый друг Дмитрий Петрович Фредрикс. Он прежде был морским офицером, служил в Гвардейском экипаже и адъютантом у князя Меншикова, морского министра; потом он был в Черноморском флоте, претерпел крушение на каком-то судне, при чем несколько раз был выкидываем волною на берег и также несколько раз другой волной отброшен в море; но наконец кем-то удержан и спасен. Потом он определился в кавалерию и был прикомандирован к Моздокскому казачьему полку. В делах он был так храбр, что многие истолковывали эту храбрость нежеланием жить; и действительно, у него была какая-то сердечная боль, которую хотя отчасти он не скрывал от нас, но все же это была его тайна. По наружности высокий, стройный, с прекрасными, правильными чертами, черными усами, вьющимися волосами и голубыми глазами - он был действительно красавец; ему было 25 лет. Всегда задумчивый, редко веселый, скромный, кроткий и в то же время пылкий, но всегда сдержанный и сосредоточенный. Он был так привлекателен, так симпатичен, что нельзя было не полюбить его сердцем. Он был очень рассеян, и когда, бывало, садились за преферанс, то смешил всех своею рассеянностью и всегда проигрывал. Жил он на одной улице с нами и против нас, и мы всегда почти проводили вечера вместе или у Найденовых, или у Венеровских, или у Густава Густавовича, и вместе, часто очень поздно, возвращались домой. При этом иногда разыгрывалась презабавная комедия. У Дмитрия Петровича был денщик Василий и отставной кавказский солдат при лошадях. Оба они имели способность так непробудно спать, что или приходилось ночевать на крыльце, или принимать самые энергические меры. Прежде всего, он стучал изо всех сил - никакого ответа; тогда идем на галерею, куда выходило окно из кухни, где спали люди; тут начинался клич: "Василий! Никифор!" - и клич, который можно было услышать за версту, - то же молчание и тот же храп. Тогда Дмитрий Петрович берет полена, приготовленные для кухни, начинает бросать одно за другим и наконец они просыпаются. Услышав его голос, они стремглав вскакивают; человек мечется, как угорелый, и, отыскав сапоги, начинает с ними прыгать, не попадая в сапоги; солдат начинает шарить по стене, вероятно, для отыскания оружия при тревоге, которую он, должно быть, видел во сне. Мы во всю эту проделку стоим у окна и надрываемся со смеху; и в одном только этом случае я видел его хохотавшим, и еще, когда однажды у Аминова стали угадывать загадки и сочинять шарады; кто-то, обратившись к доктору, спросил: "Дорофей Иванович, на дереве сидело шесть галок; охотник подстрелил двух; сколько осталось?" Он тотчас же отвечал: "Ну, конечно, четыре; я ведь вычитание-то знаю", - тут поднялся общий хохот и насилу уверили его, что не осталось ни одной.