В Сибири на поселении - 1

 Не помню всех подробностей нашего отправления; но помню, что много саней было занято под нас; помню также, что на первом ночлеге, когда все мы улеглись по лавкам и по полу, нас очень смешил Николай Иванович Лорер, приходивший в нетерпение от пения петуха, который приветствовал своих гостей из-под печи самым громогласным и торжественным пением. Помню также, на переезде через Байкал в одном месте лед по нашей дороге треснул и образовался довольно широкий канал. Все ямщики переменили свое направление, и одни отправились направо искать, где трещина кончилась, а наш взял влево, но видя, что она идет далеко, он вдруг поворотил назад и, отъехав на некоторое расстояние, поворотил и, сказав: "Ну, теперь держитесь крепче", погнал лошадей во весь дух. Мы не успели еще сообразить, что он хочет делать, как он уже перескочил со всею тройкою через трещину. Это было истинное сальто-мортале.

На берегу Байкала к Иркутску была станция известного тогда ямщика Анкудинова, очень богатого человека. Он держал отличных лошадей, которым давал овес без выгреба, поэтому лошади были сыты. Да это было и необходимо, так как обе станции его были огромные, одна через Байкал верст на 50, а другая к Иркутску в 30 верст и еще станция по кругоморскому тракту. Он хвастался своими лошадьми, и действительно было чем. Помню, что фельдъегерь по фамилии Подгорный, бравый молодой человек, привезший к нам Федора Федоровича Вадковского и взявший у нас бесподобного Александра Осиповича Корниловича, погрозил ему, по фельдъегерскому обычаю, в случае, если повезут его плохо; он запряг ему тройку страшных зверей и сам взял вожжи, сказав фельдъегерю, чтобы он уже не говорил ему: "Тише". Надо прибавить к этому, что сибиряки-старожилы вообще, как народ свободный, богатый и независимый, весьма горды, и малейшая обида и угроза их возмущает.

В наше время дорога к Иркутску была лесом, не весьма широка и не пряма. Когда они тронулись, то лошади вдруг подхватили, и только деревья замелькали перед глазами седоков. Тут и лихой фельдъегерь струсил, тем более что он вез Корниловича. Он имел обыкновение ехать стоя, опираясь на саблю, которая была страшной грозою для ямщиков. Но тут он уже уцепился за сани обеими руками и начал кричать: "Тише, тише, останови, держи!" Но ямщик отвечал: "Теперь уже держись, барин, я и сам их не остановлю, только сидите смирно и крепче держитесь". Сильною и опытною рукой он правил своею тройкой, минуя деревья, выдававшиеся по дороге, в рытвинах всегда предупреждая их, и таким образом всю станцию сделал, как нам рассказывал сам, в час и много что в полтора. Натрусился же и молодец фелъдегерь! Когда приехали на станцию, ямщик, потирая ноздри своим скакунам, спросил: "Ну что, ваше благородие, покойно вам было? Так в другой раз поедете, не грозите Анкудинову".

Берега Байкала очень высоки и лесисты. Когда мы любовались красой берегов, представляя себе, как они должны быть живописны весною, глаза наши встречали на крутизнах диких коз, которые с огромной высоты без страха смотрели на нас, не трогаясь с места. На берегу Байкала были поселены впоследствии и некоторые из наших товарищей. В Иркутске помню, что нам отвели очень просторную, светлую и чистую квартиру. Тут нас посетил генерал-губернатор Лавинский, весьма любезно разговаривал с нами, но объявил, что, по воле Государя, мы будем поселены поодиночке; "Это, впрочем, впоследствии, - сказал он, - может измениться, но теперь так приказано". Наш поэт Одоевский был родственником Лавинскому; он, вероятно, говорил ему о нашей взаимной дружбе и так, вероятно, заинтересовал его, что он приказал мне написать коротенькую докладную записку, в которой я просил его ходатайствовать перед Государем о переводе меня к брату, так как я назначен был в Илгинский завод на Лену, а ему выпал жребий поселения в город Минусинск, прекрасное место на Енисее. К нам приходили некоторые лица или знакомые с кем-либо из родных наших товарищей, в том числе капитан-лейтенант Николай Вуколич Головнин, мой товарищ по выпуску. Он командовал Байкальской флотилией. На другой день мы у него обедали и провели день очень приятно между некоторыми его подчиненными офицерами и другими гостями. Когда наступило время нашего отправления, он прислал нам целый мешок сибирских пельменей, которых достало нам с Пушкиным на всю дорогу. Бобрищев-Пушкин ехал со мной до Верхоленска, где был поселен; а я проехал далее до Илгинского завода.

Выезд наш был в достопамятный для меня день кануна Сретения Господня. Когда мы выехали из крепости, нас провожали до заставы Головнин с моим братом, где мы с ним и простились. Конечно, расставание с братом было очень грустное. Помнится, что следующая за первою станциею было большое богатое село Аек, куда мы приехали уже заполночь.

В 4 часа ударили к заутрене, и мы с Пушкиным отправились в церковь. В храме, весьма богатом и благолепном, была пропасть народа. Служил священник, старец ста лет, но еще бодрый и с глубоким чувством произносивший все служебные возгласы. После заутрени он подошел к нам, спросил нас, откуда и куда мы едем; узнав же, что мы едем на поселение и нарочно остались ночевать, чтобы в этот праздник быть у заутрени, он благословил нас и сказал словами Спасителя: "Грядущего ко Мне не изжену вон!" По возвращении на квартиру мы распорядились отварить пельмени и с большим аппетитом пообедали. После обеда отправились далее. Так как мы с Пушкиным были очень дружны и совершенно единомысленны в вере и в чувствах, то путешествие наше было очень приятно.

Хотя мне было очень грустно расстаться с братом, с которым мы были соединены нежнейшею дружбой, а теперь расставались, может быть, очень надолго, если не навсегда, но полная всепреданность и покорность воле Божией и полная уверенность в Его милосердии ко всем, призывающим Его с верою и любовью, утешали меня. К тому же, я надеялся, что ему будет хорошо в месте его жительства, так как, по слухам, это было одно из лучших мест в числе назначенных для нашего поселения. В Верхоленске мы простились и с Пушкиным, и мое одиночество внезапно охватило меня, так что скорбные чувства уже были готовы овладеть мною, но и тут вера и покорность Богу восторжествовали. Наконец я доехал и до места своего назначения.

В Илгинском заводе меня привезли к управляющему заводом Василию Тимофеевичу Павлинову. Он меня принял очень вежливо, приказал отвести мне квартиру и просил навещать его. Жена его, Ирина Фоковна, была женщина чудной доброты и самого кроткого и тихого характера. Сколько было в ней любви и сожаления к несчастным каторжникам, находившимся под ведением ее мужа, и как много добра она делала им! От нее они получали рубашки, которые она сама шила и раздавала. Ни один из них не уходил с ее двора, не получив пищи или одежды; она заботилась о больных, помогала, как могла. Зато и они все очень любили и уважали ее; у них был сын лет восьми и дочь, Леночка, лет двенадцати, необыкновенно милая и умная девочка. Когда я стал с ними заниматься преподаванием французского языка, арифметики, истории и географии, то ее прилежание и ее успехи изумляли меня. Она вовсе не была похожа на своих сверстниц по возрасту; она так любила занятия и чтения, что в праздники, когда не было классов, скучала, и когда я по вечерам приходил к ним, то она сейчас садилась возле меня и старалась что-нибудь узнать из моих разговоров, задавая вопросы всегда более серьезные, нежели детские. Я к этому ребенку привязался душой; она была для меня лучшим наслаждением в моем изгнании и истинною отрадою. Когда через несколько месяцев пришло распоряжение перевести меня из завода в Балаганскую волость на Ангаре, то мне очень и очень грустно было расставаться с этим семейством. Ирина Фоковна была отличная хозяйка; ее дом был как полная чаша, и она снабжала меня в изобилии всякой провизией с самого моего приезда, почему я из благодарности и предложил им заниматься с их детьми, отказавшись от платы, которую предлагали.