Весьма интересною личностью в Ревеле оказался также доктор Винклер (и отец, и сын). Сын Винклера, тогда еще молодой человек, был уже оригинален — в отца. Таким он остался и на целую жизнь.
Он всегда вслух рассуждал сам с собою, не стесняясь присутствием своих пациентов. Расспросив пациента о его болезни, доктор, к изумлению всех и каждого, начинал вслух рассуждать с собою о способе лечения. «Что же я должен вам прописать? — рассуждает доктор вслух. — Если я вам дам теперь, примерно, камфору, то, пожалуй, беду наживу; а если пропишу, напротив, каломель, то, может статься, еще и хуже будет. А? Не так ли, как вы думаете? Подождем — ка лучше, или постойте, попробуем — ка вот это средство, старинное; отец очень любил его».
Пациенты знали особенности своего врача, любили, уважали его, — Винклер был действительно тип честнейшего и добросовестнейшего врача, — доверяли и охотно лечились у него.
Весьма замечательна одна мистическая черта в жизни доктора или, вернее, всей его фамилии.
И отец, и особливо сын, считали огонь неприязненною для них стихиею. И старик, если я не ошибаюсь, и дед умерли от огня; но особливо огня боялся сын — доктор. Я помню, с каким душевным волнением он строил себе дом в Ревеле; первым делом считал он поставить на своем доме, скорее домике, громовые отводы; но, поспешив поставить их несколько, он не успел соединить их с землею, а тем временем поднялась гроза. Мой Винклер был вне себя от ужаса, ожидая ежеминутно разрушения своего дома; все, однако же, обошлось на этот раз благополучно. Но Винклеру готовилось другое, более сердечное горе. От простуды или чего другого Винклер почувствовал себя нездоровым и лег в постель, а на другой же день пригласил к себе на совещание приятеля д — ра Эренбуша (от него я и узнал эту историю).
— Друг! — обратился больной Винклер к Эренбушу, — со мною происходит что — то неладное, неестественное. Эти слова были сказаны таинственно, шепотом.
— Ну, что еще такое? Дай пульс! Пульс ничего, спокойный, жара нет; что же тут неестественного?
— Да не то. Слушай. Вот уже вторую ночь сряду я вижу во сне дьявола, и не только ночью, а и днем; лишь закрою глаза, он тотчас же мне представляется.
— Да какой же он, дьявол — то твой? — спрашивает Эренбуш.
— Ну, черная, страшная фигура, сидит в огне; но, главное, что меня тревожит, это то, что дьявол держит у себя на коленях моего младшего ребенка.
Эта галлюцинация длилась еще несколько дней, потом прошла. Винклер начал выезжать и уже, казалось, забыл случившееся. И вдруг — ужасное событие. Ребенок Винклера, виденный им на коленях у дьявола, обжегся, сидя у топившейся печки, насмерть; на нем загорелась рубашка, и он прожил после обжога только несколько часов.
Возвращаясь из Ревеля в Дерпт, наш возница заехал по дороге в корчму. Не успел он войти в корчму, как мы услыхали русскую площадную ругань, крик и гвалт. Раскрасневшийся извозчик, видим, бежит к нам опрометью, а за ним гонится какой — то пьяный, босой и оборванный стрекулист; он подбегает к нам, бормочет что — то несвязное и начинает ругать и нас [площадно].
— Да знаешь ли, — кричали мы, сидя в планвагене, — с кем ты имеешь дело?
— С жидами, — отвечает стрекулист и снова принимается за ругань.
— В полицию его представить, связать! Хозяин, давай сюда веревок! Ты видишь, он лезет на драку. Это беспаспортный прощелыга, а может и вор.
— Как! Я — беспаспортный прощелыга! А вот вам, читайте, коль умеете. Знайте — ка, кто я! — и вслед за этим к нам в планваген летит смятый и скомканный диплом Московского университета на звание действительного студента.
Мы узнаем земляка и бывшего сотоварища по университету, казенного студента, отправленного потом в Эстляндию уездным учителем. Он был из семинаристов и спился на дешевой и крепкой картофельной немецкой водке. После этого открытия буян тотчас же стих, залился слезами и побежал в корчму за водкою для угощения земляков. Но мы поспешили уехать, не дожидаясь угощения.
Такая печальная участь ожидала в то время почти каждого казенного учителя русского языка в прибалтийских провинциях.
Свободное копирование
