Моя личная встреча с махновцами произошла в середине ноября на железнодорожном разъезде Ивковка, вблизи большого поселка Синельниково, в котором в это время находился наш полк. На ночь из полка была выслана сторожевая застава человек из 20-30, расположившаяся в железнодорожной будке на берегу реки Ирпень, а наш 4-й пулеметный взвод оставался в вагоне на разъезде Ивковка. На ночь мы поставили караульного и легли спать прямо в одежде. Среди ночи вдруг послышалась ружейная стрельба, и пули защелкали по стенкам вагона. Мы вскочили, но что было делать? Стрелять из пулемета? Но в кого и куда? Ночь была темная, и враг невидим.
Непростительно, но понятно: мы впали в панику и побежали, оставив пулемет в вагоне.
Я бежал со всей компанией по направлению к Синельниково, но постепенно мой бег замедлился, перешел в шаг, а потом я и вовсе остановился. Во мне вдруг проснулась совесть военного человека и начала гвоздить мое сознание словами: "Бросил пулемет! Бросил пулемет! Хорош белый доброволец! Бросил пулемет при первой серьезной опасности!" Удары этого молотка становились нестерпимыми, и в голове созрел безумный план возвратиться на разъезд и вывезти наш пулемет.
Технически это было возможно: пулемет был на колесах, и по ровной дороге один человек мог везти его 7-8 верст. Безумие же сего плана состояло в предположении, что махновцы покинули разъезд, а пулемет остался ждать меня в вагоне. И вот я пошел по рельсам обратно. Уже стали видны туманные очертания нашего вагона. Вдруг на полотно железной дороги прямо навстречу мне выбежали двое с ружьями. Один был одет в солдатскую шинель, другой в гражданской одежде. Моя затрапезная шинель и отсутствие ружья не производили впечатления настоящего белогвардейца. Один из них спросил: "Ты кто такой?" Я промямлил нечто неопределенное. В этот момент другой увидел лежавшего на рельсах нашего раненого и закричал со злобной радостью: "О це настояший кадюк, у погонах!" Оба бросились к раненому и стали колоть его штыками. С другой стороны насыпи послышались выстрелы и крики: "Сдавайтесь, кадюки проклятые!" Это и отвлекло внимание моих потенциальных убийц. Оказалось, что махновцы атаковали нашу заставу на реке Ирпень, обратили ее в бегство, и теперь их конница ее преследовала. Двое моих "знакомых" с криками "Сдавайтесь, кадюки!" (пренебрежительное название вместо "кадеты") стали стрелять в бегущих и преследователей не беспокоясь о том, попадут ли их пули в "кадюка" или в махновского конника.
Тем временем я кубарем скатился с высокой насыпи в глубокую канаву на другой стороне и, согнувшись в три погибели, короткими перебежками направился в сторону Синельникова. Во весь рост выпрямился только на середине пути, когда опасность миновала. К рассвету я разыскал своих. Начальник команды и "товарищи-пулеметчики" были очень рады моему возвращению, так как считали меня погибшим. "Господин капитан, я-то цел, а вот пулемет пропал..." - сказал я с грустью. Он только махнул рукой: "А черт с ним, с пулеметом! Лишь бы люди были целы, а пулемет мы себе найдем!"
И, действительно, вскоре новый пулемет у нас появился. Война шла жестокая, бесчеловечная, с полным забвением всех правовых и моральных принципов. Обе стороны грешили смертным грехом - убийством пленных. Махновцы регулярно убивали всех захваченных в плен офицеров и добровольцев, а мы пускали в расход пленных махновцев.
Я со своими "интеллигентскими нервами" был бы неспособен убить сдавшегося в плен безоружного человека, но видел своими глазами, как наши люди творили это злое и кровавое дело. Вспоминаю всё с горечью, но без угрызения совести.
А что было делать с пленными? Мы вели "кочевую" войну, у нас не было ни опорных пунктов, ни укрепленных лагерей, где мы могли бы содержать пленных. Отпустить их на волю было бы неразумно, ведь они непременно вернулись бы к своему "батьке". Свободу махновцев мы оплачивали бы кровью своих солдат. Мы не имели права увеличивать силы врага и подрывать свои собственные ряды.
Свободное копирование
