Без знаков препинания - 101

август 4-20   Четыре круга Ивана Александровича Хлестакова

Круг первый: Он поселяется

Точно не вспомню, когда Он пожаловал. Может, когда я еще в чужие тарелки заглядывал. Может, когда обнаружил в себе склонность к преувеличениям. Но что же этому удивляться — актеров вообще тянет к гиперболе, а в молодые годы — хлебом не корми. «Сколько вчера водки выпили?» — «С полведра!» — «А сколько блинов съели?» — «С пол-локтя!» Гиперболы сопровождались «кучей происшествий»: репетициями, футболами, преферансами, свадьбами. На нашу свадьбу Ирина Молостова привела весь театр. В подарок получили черный китайский сервиз из папье-маше, а чуть раньше самой Молостовой с Борисом Каменьковичем преподнесли холодильник. Гуляли свадьбу Давида Боровского с Мариной — все помнят, как я танцевал фрейлехс. Пошли дети. И у всех — сыновья: у Ирины — Женька. У Аллы — Юрка. У Марины — Сашка. Все в порядке появления. Мы договорились: если сын — назову я, если дочь — назовет Алла. Если б девчонка родилась, Юрка был бы... Ярославой. Но у меня почему-то уверенность была... Часто Аллу допытывал: «Ну, как там наш Юрка?» И прикладывал ухо к животу. Каждое событие сопровождалось громом и треском — с утра до ночи. Больше всех кричала Ирина: «Чтобы у всех не по одному, а по дюжине детишек!» Беззаботное, легкое время! У всех так и осталось по одному... зато любимых. Спать ложились поздно, под утро, а утром бежали на репетиции. В одну из таких коротких ночей Он и появился. С тросточкой. Я долго не мог сообразить, кто это. Вгляделся: вижу, на нем бант, острый носик, подведенные брови. Понял, что это грим. Грим напоминал чеховский. Отрекомендовался: «Иван Александрович Хлестаков, чиновник из Петербурга». Дальше посыпались хорошо знакомые фразы: «Какой скверный городишко! В овошенных лавках ничего не дают в долг...» И, наконец, долгожданное: «Прикажете принять?» Интересно, скажет ли Он дальше: «Может, ты, пентюх, и не знаешь, что такое значит «прикажете принять»? Нет, не говорит, хитрый. Я распоряжаюсь, чтобы Его пропустили: живи, мне не жалко! Освоился Он быстро и опять заладил свое: «..даже тошнит, как есть хочется». И, как положено, плюнул. Я Ему сухо, негостеприимно так: «Прекрати плеваться! Никто тебя сюда не звал... не у себя дома! Если голоден, терпи до завтрака — сейчас все спят. Могу только чаю предложить...» Он с радостью согласился на чай, однако, когда глотнул, рожу состроил: «Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем». Я возмутился: «Сейчас же прекрати наговаривать! Хороший чай... только холодный». Вскорости я заснул, а Он где-то во мне растворился. Долго не давал о себе знать. Наконец, объявляется: бумага приходит из Москвы, из Малого театра. В ней — приглашение работать в Москве, а в качестве дебюта дают Хлестакова. Даже анкеты прислали. Я, прежде чем принять решение, посоветовался с Коршуновым, все-таки с одного курса, дурного не подскажет. «Понимаешь, Витя, — объясняю ему. — Только что звание получил, двух Дромио в театре играю...» Он отвечает: «Правильно, что сомневаешься... Спектакль будет традиционным... А «Ревизор» такая пьеса, не на одном Хлестакове держится...» В общем, сомнения посеял, и вскоре из Киева был послан письменный отказ. Может, я бы и забыл об этом приглашении, если бы не Он. Видите ли, Он обиделся! Сцену устроил: «Если ты думаешь, что я легко переношу такие предательства, то ты ошибаешься. Сегодня же ухожу!» — «Позволь узнать, к кому?» — «А хоть бы и к Игорю Горбачеву...» — «Ну-ну, желаю удачи...» И мы расстались. Однако была отчего-то уверенность, что ненадолго.

Круг второй: ...рожи строит

Вскоре заварилась каша с моим переходом из Леси Украинки. Сняв «Стежки-дорожки» как режиссер (вместе с Артуром Войтецким), я уехал в Москву. Стал работать в Театре Пушкина у Бориса Равенских. Наполучал много ролей на много лет вперед, но вдруг понял, что эти назначения так и останутся на бумаге. Мне объяснили, что Равенских работает ночью, а днем спит. В театре появляется редко. Уже полгода играю с Высоцким «Петровку, 38», а на душе неспокойно. Живу у Фаины Зиновьевны Синицкой, нашей старой приятельницы, на Арбате, в Староконюшенном. У нее домик маленький, коммуналочка. Если хорошенько пригнуть шею, то по крутой самодельной лестнице можно попасть на антресоли — там среди вековых журналов и вековой пыли я и обосновался. Ради этого подружился даже с одним непобедимым насекомым.

Однажды попросил Фаину Зиновьевну поговорить обо мне с Юрием Александровичем Завадским — она работала у него секретарем и помогала по хозяйству. Ф.З. потом строила много догадок, почему он не взял: наверное, подошла не вовремя, когда он карандаши затачивал — в этот момент его нельзя беспокоить. Это всем известно, что Завадский собирал карандаши и что у него их несколько чемоданов. Он ответил сухо, вытряхивая стружку от карандашей в пепельницу: «Вы же знаете, что у меня есть другой такой же Олег — Анофриев!» Вот когда началось! Я все бы мог поняты он не знает меня как артиста, лень заниматься квартирой, «единиц» нет — все что угодно. Но отчего родился этот странный двойник? Уже тогда я решил, что это Он подстроил, Анофриев — это Его «подставка». Он мне так отомстил за то, что я в Малый театр тогда не пошел. Я захотел с Ним объясниться, и Он мне эту возможность дал... Понимая, что пожартовал у Равенских я вдоволь, а теперь нужно за ум браться, я решил попросить моего педагога Виктора Карловича Монюкова порекомендовать меня Кедрову. Все шло как нельзя лучше — Михаил Николаевич принял в своем мхатовском кабинете: «Олег, не прочтете ли монолог Хлестакова? (Я вздрогнул — и оттого, что именно Хлестакова, и что вообще должен что-то читать.) Вы не удивляйтесь, что прошу вас Хлестакова... Мы задумали постановку «Ревизора». Я воспрянул духом: «В таком случае хочу пригласить вас в ЦДРИ, Михаил Николаевич, там будет просмотр нового фильма... с моим участием». — «А что за фильм?» — «Укротители велосипедов»... смешная такая картина... Вы и увидите, на что я способен». Я почему-то был уверен, что читать монолог — как-то неприглядно для заслуженного Украины — не на экзаменах же! — лучше показать сделанную роль. Но то ли кино Кедрову не понравилось (я это могу понять), то ли уже появились другие претенденты на руку Ивана Александровича. Скорее всего — и то, и другое. И еще что-нибудь третье. Но тогда, после истории с Кедровым, я был взбешен и поспешил с Ним объясниться: «Неужели ты не понимаешь, что твою роль я сыграю не хуже Невинного[1]?» — «Понимаю. Но я должен и о других думать, они тоже в рот смотрят. — В Его голосе звучало что-то механическое, даже раздраженное. И весь Он был какой-то нахохленный. — У нас еще будет не одна встреча, куда так спешить?» Я обрадовался, а Он небрежно так, по плечу: «Ладно, я все устрою, попрошу душу Тряпичкина, он на Почтамтской живет...» — «Так это... в Петербурге? То есть — в Ленинграде?» — «Это один хрен. Надо туда обязательно ехать. Без Петербурга ты будешь не человек. Поверь, этот совет от чистого сердца. Извини, у меня во многих местах сейчас репетиции...» И поминай как звали. Хотел ухватить его за фалду, но он опять выскользнул.

Круг третий: ...прячется

То ли в мае, то ли в июне 64-го на гастроли в Москву приезжает театр Товстоногова. Мы с Аллой живем в гостинице «Центральная» — на время «Жалобной книги»[2] нам такую роскошь позволили. Тут же рядом, на улице Горького — и Модя Табачников. Он часто для БДТ музыку пишет, я с ним познакомился на съемках «Велосипедов»... Сначала встречаюсь с Лавровым, делюсь впечатлениями об увиденных спектаклях. Отчасти эта встреча повторила киевскую: когда-то БДТ в Киев приезжал, и всех поразила тогда игра Копеляна — особенно в «Синьоре Марио...» и в «Не склонивших головы». Даже в небольшой роли в «Гибели эскадры». А в «Варварах» свели с ума Доронина и Луспекаев. Кирилл, наверное, обиделся, что о его работах не говорили. И уж наверняка обиделся, что попросил организовать встречу с ГА не его, а Пашу Луспекаева. Паша с охотой вызвался помочь, и эта встреча тут же состоялась — на квартире у Табачникова. Наверняка Товстоногов обо мне слышал — и от Луспекаева, и от Розы Сироты, и от Копеляна, которому нравился мой Часовников. Когда-то еще была разведка, прощупывание со стороны Дины Шварц. Во время гастролей в Киеве Алла делала телепередачу о театре. И Дина ее консультировала. Как-то невзначай она к ней подъехала: мол, как Олег отнесется к тому, чтобы переехать в Ленинград... она хоть и не делает официального предложения, но хотела бы знать... А было это тогда же, когда и история с Малым театром... Как бы то ни было, проблема с переездом встала не тогда, а сейчас.

Товстоногов — так мне показалось — пришел на встречу с готовым решением: «Зарплата та же, квартиру поменяете легко, в Киев охотно поедут... Доложу на худсовете. — О ролях я боялся заикнуться, он прочитал все в моих глазах. — Пока ничего предложить не могу. Но, разумеется, без работы не останетесь». Худсовет состоялся тут же, в Москве, больше всех радовался Пашка. Я поставил коньяк, и мы это событие отметили. Вскоре и переезд состоялся — нам временно отвели комнату в общежитии. Алла занялась обменом. Юрку определили в английскую школу, а я отправился на первый сбор труппы. После того как объявили мое имя, в зале вежливо поаплодировали. Я получил роль Карцева в спектакле «Еще раз про любовь». Не густо. Пашка увидел, что я подскис, и начал проводить со мной работу: «Понимаешь, когда я тебе встречу устраивал, я многого не сказал... Просто хотел, чтобы ты здесь работал. Но теперь знай, что тут — лестница. На вид она — парадная, вылизанная. Вылизывают ее все по очереди, и тебе придется». — «Нет, Паша, я не смогу...» — «Сможешь, по крайней мере вид сделаешь. Я же смог, черт тебя дери! — Он вмиг сделался пунцовым, кровь закипела, но тут же взял себя в руки и продолжил так, будто вкладывал в меня каждое слово, по ложечке: — На этой лестнице у каждого есть ступенька. Кто-то стоит повыше, кто-то пониже. Если ты далеко вперед высунешься, тебе тут же укажут на твое место... Но ты по этому поводу, Олежка, не грусти. Посмотри, какой город цивилизованный (Паша, правда, сказал: «цивилизированный»), кресла синим бархатом обтянуты — где ты такое видел?.. Наконец, и я тут — в обиду не дам!» Он, как мог, меня успокоил, да я и не сильно огорчался. Понимал, что все сначала начинать. Зато теперь с Копеляном в одном театре, Стржельчиком... Если пройти через «ватрушку»[3] по Зодчего Росси — то ты уже на Невском, напротив Елисеевского, тут «и собаки тебе танцуют». Нету, правда, бекеш, картузов, «бакенбардов, пропущенных под галстук», зато мохеровые шарфики в моде и заграничные пальто из ратина. В холода город надевает шапки из кролика, а ондатровые — только по спискам, через обком. Бог весть какими ухищрениями меня внесли в такой список, согласившись, что с непривычки, после Малороссии, уши мерзнут сильнее, чем у других. Но так же как в список внесли, так же и вынесли. В общежитии вместо собак танцевали дворники — особенно по выходным и в дни получки. За ними потом Алла коридоры мыла и сортир. Так было заведено: на общей кухне графики дежурств вывешивали. Почти в таких же условиях и Иван Александрович когда-то обосновался: «маленькая комната, постель, стол, чемодан, пустая бутылка». У нас еще раскладушка и холодильник. Через год желанный обмен «выгорел», и мы переселились на Кабинетную. За это время я образ Карцева вылепил и еще ввелся в «Карьеру Артуро Уи». Смотрю, Товстоногов молчит. Паша говорит, это хороший признак. Значит, присматривается. А тут Юрий Сергеевич Лавров из Киева приезжает и не просто наугад роль называет, а именно эту... целенаправленно: Иван Александрович Хлестаков!! Я, конечно, вскипаю — не на Лаврова, а на того черта... Чувствую, Он рядом, под кроватью прячется. Бывало, раньше на постели валяется, теперь пошелохнуться боится. Начинаю Его отчитывать: «Ты думаешь, я Большой Драматический ради тебя брошу? Я что, на самоубийцу похож? Давай прощаться, ничего у нас с тобой не получится!» В этот момент кто-то проскользнул в щель. Дверь скрипнула. Я подумал, что на этом между нами все кончено.

Круг четвертый: ...гадит по-крупному

В одной из бесед, как будто невзначай, Товстоногов напомнил: «Олег, вы готовитесь к Хлестакову?» Я, действительно, исподволь готовился. Еще не было распределения, но всю литературу вокруг «Ревизора» я собрал. Миша Данилов дал Андрея Белого, Алла из ленфильмовской библиотеки притащила Вересаева и Мережковского. Однако на Доске приказов меня ждал сюрприз: Ивана Александровича поделили между Басилашвили и мной. Именно так — в алфавитном порядке. «Очередная подставка с Его стороны, — подумал я. — Он опять, как прыщ, вылез...» У меня на нервной почве разыгрался гастрит, и я угодил в больницу. Отсутствовал только неделю, все-таки на репетиции спешил, но за это время был разведен весь второй акт. Когда я увидел, как Басик рыбкой ныряет в кровать, то понял, отчего нас двое. Ему нужен водевильчик, легкость и в мыслях, и во всяком месте. Я уже готовился заявить о своем уходе, но из-за «Генриха» не решился. Пожалуй, я тогда по-настоящему разыгрался. После премьеры шекспировской хроники они пожимали плечами: откуда такой артист взялся? где раньше был? Выпустили джинна на свою голову... Тут я вспомнил про «Пашину» лестницу: поднялся на одну ступеньку и еще ногу на другую занес! Посмел!.. Исходя из их логики, меня вообще нельзя было подпускать к «Ревизору». Я повторял рисунок Басилашвили, пытаясь — с муками — отстоять что-то свое. «Ужимки и прыжки» делать отказывался. Товстоногова это злило. Репетировали в очередь. Он сыграл прогон, после него — я. Премьера была не за горами, и ГА должен был выбрать кого-то одного. Что он и сделал. Я увидел фамилию Басилашвили и перестал ходить. На мое отсутствие никто не обратил внимания, как будто всем полегчало. Конечно, они обратили, но перед премьерой им не до меня! Со мной можно потом объясниться. После генеральной — какое-то перешептывание. Да, это победа, такого прочтения никогда не было, но чепчиков в воздух никто не бросал. Неожиданно позвонил Аркадий Исаакович Райкин и начал издалека: рассказал, как в молодости с ним произошла почти такая же история. И тоже Хлестакова касалась. Он говорил, что это адская пьеса и режиссеры часто попадают в заколдованный круг. Просил, чтобы я все-таки играл... Тогда, после премьеры «Ревизора», сразу предстояли гастроли в Москву. Товстоногов меня вызвал. Разговор состоял из двух-трех фраз:

— Олег, вы, наверное, обижены... Я должен признать сегодня свою ошибку.

— Да, вы ошиблись, Георгий Александрович. (По-моему, он такого ответа не ожидал. Шеф загасил сигарету и тут же закурил новую. Терять мне было нечего...)

— Вы можете войти в спектакль и сыграть Хлестакова в Москве? Очень ответственные гастроли...

— Я бы не хотел больше к этой роли возвращаться. Буду в Москве играть «Генриха» и «Мещан».

— Понимаю вас...

И все. У меня гора с плеч.

В Москве шекспировская хроника имеет оглушительный успех. За кулисы приходит Равенских и даже на колени становится. Появляется и Ю А Завадский — играли-то в его театре! — и дарит толстый карандаш с запасными грифелями. Так трогательно с его стороны.

Любую роль предлагает... Сейчас, думаю, Хлестакова назовет, а он почему-то Ричарда Третьего. Просто к тому времени мы с Иваном Александровичем уже расстались. По-английски.